Посвященная. Как я стала ведьмой - Аманда Йейтс Гарсиа

открывала письма в своем маленьком сарае в Санта-Барбаре и вдыхала эти споры; они вызвали у меня неожиданное стремление посетить Сан-Франциско.

Белый, возвышающийся, словно башня, покрытый пылью, дом на Фултон-стрит был украшен богатыми позолоченными карнизами. Покрытые изнутри сажей стекла витражных окон освещали винтовую центральную лестницу; она сверкала оранжевыми шарами и гроздьями дионисийского винограда. Комната Уильяма была пустой. Белые стены, матрас на полу, стол, деревянный стул и легкие прозрачные гардины, вздувающиеся и шевелящиеся в соленом воздухе.

Я была платонически влюблена в Уильяма. Ему было двадцать четыре, он был на шесть лет старше меня и казался мне невозможно умным. Он жил в Париже и путешествовал по Европе, посетив все те места, в которых хотелось побывать и мне. Он переехал в Сан-Франциско, чтобы сбежать от щемящей (и непонятной для меня) тоски по своей бывшей девушке, грудастой короткостриженой блондинке, которая занималась чем-то, связанным с компьютерами. Но Уильям был особенным. У него были вьющиеся темные волосы, прямой римский нос, и мы сидели на полу его комнаты в плотной дымовой завесе «Кэмэла», слушая на повторе Леонарда Коэна Take This Waltz; он листал замусоленные страницы копии «Сиддхархи» Германа Гессе и болтал со мной о Юнге и шаманизме.

Показывая мне дом, Уильям указал на узкую лестницу, ведущую к мансарде, где жила Колетт. Самый давний квартиросъемщик в доме на Фултон-стрит, Колетт была жрицей эгрегора. Стильная богемная натура из Нового Орлеана, она управляла домом с высоты своего мансардного будуара, и струйки благовоний сбегали вниз по ступенькам, маня нас каким-то тайным ароматом, едким и химическим. Когда мы шли по коридорам, Уильям показывал на комнаты других обитателей: Бретта, мага Хаоса, который был управляющим в магазине спорттоваров «Биг Файв», и Донны, изможденной студентки колледжа, которая украдкой прошмыгнула мимо нас без единого слова, прижимая к себе книги так, словно мы намеревались вырвать их у нее из рук.

Алекс, еврей-математик из Нью-Йорка, жил на первом этаже. Он учился в Калифорнийском университете в Беркли. Он представлял себе математику как какой-то экстатический псалом, начертанный Богом в пространстве Вселенной, и едва мы познакомились, он начал напыщенно разглагольствовать о красоте математики и ее элегантности – глаза широко раскрыты, волосы торчком, словно он пытался наэлектризовать слона, и провода закоротило прямо у него в руках. Я вскоре выяснила, что он мог бодрствовать сутками, в маниакальной одержимости царапая каракули символов из высшей математики на кучах отрывных листов из блокнота. Затем он впадал в своеобразный вид математической комы и спал до глубокого вечера.

За комнатой Алекса находилась длинная узкая кухня, в которой из-под окна голодно выглядывал продавленный диван. На противоположной стене висела картина Бернарда Баффета, изображавшая грустного клоуна. Она нависала над церковной скамьей со спинкой, которая, как я позже узнала, использовалась в сатанинских ритуалах, совершавшихся предыдущими жильцами, обитавшими тут в семидесятых. На этой скамье восседали две домашние горгульи: Стелла, жалкий шарпей с хроническим кожным заболеванием, и Фэнг, изящная, но жестокая сиамская кошка. Когда мы вошли в комнату, Фэнг зашипела, взмахнув в воздухе перед собой лапой с выпущенными когтями; мех торчком, глаза дикие. На обратном пути Уильям показал мне последнюю оставшуюся в доме комнату. Спальню. Просторная, с потолком четырех с половиной метров в высоту, заплывшие воском подсвечники, высокая кровать и эркеры окон, в которые было видно укутанные туманом кипарисы в парке Буэна Виста. «Эта комната свободна», – сказал мне Уильям, улыбаясь.

Даршак всегда называл Сан-Франциско Городом, с большой буквы, словно никакого другого города не существовало. Когда я увидела город в первый раз, весь белый, с его сияющими пирамидами, башнями и тусклыми медными куполами, я ощутила его мощь даже до того, как выбралась из машины. Беспокойные духи жили в Сан-Франциско: Антон Ла-Вей[45]. Красный человек района Мишн[46]. Попасть в город значило оказаться в сердце самой Романтики, на территории чудаков и аутсайдеров, хиппи, детей цветов. Город взлетов и падений, портовый город, переплавлявший всех: разукрашенных леди и варварских призраков моряков и золотоискателей. Место, куда многие бунтарские души Америки прибывали изгнать нечистую силу из самих себя, и изгнанные ими духи неспешно плавали в воздухе, словно туман.

Мы с Уильямом взяли машину до Юнион-сквер, а затем петляли по дороге сквозь Чайна-таун, прикасаясь к колючим неведомым фруктам, шелковым одеждам и плетеным ловушкам для пальцев: чем сильнее тянешь – тем сложнее освободиться. Все жужжало. Иглы татуировщиков, отбойные молотки. Линии наземного метро сверкали, словно драконы, в небе над городом. Сан-Франциско был полон эгрегоров, проявлений духов разных времен, придававших форму мистическому непостоянству, которое просочилось под внешнюю оболочку города. В Норт-Бич мы прошли мимо уличного сквера с храмом Пану, греческому божеству строптивости и экстаза. В этот момент город пленил меня окончательно.

Уильям привел меня в кафе «Триесте», серую пещеру с фотографически точной фреской, изображавшей итальянскую площадь, на стене и проигрывателем-автоматом, игравшим исключительно оперу. Кафе было названо в честь портового города в Северной Италии, известного тем, что он привлекал писателей, художников и прочих неудачников. За прилавком стоял высокий парень с покатыми плечами и ангельскими глазами, который все время поглядывал на меня, пока мы с Уильямом пили капучино из тяжелых коричневых кружек. Я оказалась в городе всего на три дня и стремилась закрутить романчик. Я засунула долларовую купюру со своим номером телефона в кружку для чаевых баристы, прошептав: «Секретное послание для тебя» прямо перед тем, как мы с Уильямом ушли.

– Если тот парень из кафе позвонит мне, прежде чем я уеду в понедельник, я перееду в Сан-Франциско, – сказала я Уильяму, когда мы шли обратно домой по Маркет-стрит.

– Я думал, ты копишь деньги на путешествие по Европе, – ответил Уильям.

– Я открыта для судьбоносных событий, – ответила я.

Три дня спустя симпатичный парень позвонил. Я отложила все занятия в колледже Санта-Барбары, бросила работу отельной стриптизерши, сгребла пожитки на заднее сиденье «Мустанга» и переехала в Город. Я заняла свободную комнату на первом этаже дома Уильяма. Тогда Сан-Франциско еще был дешевым. Месячная аренда моей новой комнаты была на пятьдесят долларов меньше, чем гниющий сарай в саду Санта-Барбары, который я называла домом. Я завесила окна шелковыми цветочными гардинами, которые берегла, а стены украсила собственными экстатическими коллажами. В «бесплатные дни» зажиточные горожане оставляли ненужные вещи на обочине возле дома. Я подобрала розовый письменный стол, который создавал у меня ощущение, что внутри меня словно джинн в бутылке, скрывался писатель, и бархатный диванчик цвета зеленого мха, сидя на котором я царапала рисунки в блокноте.

Я надеялась, что в новом доме смогу направить свои усилия на реализацию творческих способностей. Я намеревалась