В этом году в Иерусалиме - Мордехай Рихлер

Под конец жизни этот бывший пособник профессиональных убийц чувствовал бы себя вполне в своей тарелке на съезде республиканцев. Его внук вспоминал, как однажды на Саус-Бич Лански увидел грязного, обросшего автостопщика.

— Дедуля опустил окно, — рассказывал Мейер II, — и крикнул: подстригись да помойся, тогда, может, я тебя и подвезу.

В середине семидесятых, пишет мистер Лейси, когда былое богатство и могущество канули в прошлое, Лански «не брезговал получать пенсионное пособие. Как член Американской ассоциации пенсионеров он получал ежемесячник „Модерн мэтьюрити“ — с рецептами полезных блюд из отрубей, рекламой книг с крупным шрифтом и скидками в сети гостиниц „Холидей инн“».

Мейер Лански умер от рака в Майами, в госпитале «Маунт Синай», 15 января 1983 года. Последние словами, которые сумела разобрать его вторая жена Тедди, были: «Отпусти меня! Отпусти!»

Голдвин

Пер. О. Качанова

В наши дни независимый продюсер в Беверли-Хиллз не может — Боже упаси! — на глазах у всех вот так запросто, пешком, спуститься с дачи на холмах, чтобы провести деловую встречу в «Поло лаундж» или пообедать в «Спаго». Бодрые утренние прогулки преданы забвению, звездные персоны передвигаются исключительно посредством «роллс-ройсов», «мерседесов» и «ягуаров». Но первый независимый продюсер, этот мастодонт, выпустивший первую полнометражную голливудскую картину, ходил пешком. Шмуэль Гелбфиш, он же Сэм Голдфиш, прославившийся под именем Сэмюэла Голдвина. В 1895 году этот высокий, худой, как щепка, шестнадцатилетний паренек, первенец в семье евреев-хасидов, фактически без гроша в кармане прошел почти пятьсот километров от Варшавы до Одера, переправился на ту сторону, после чего прошагал еще триста километров до Гамбурга, где добрый перчаточник по фамилии Либглид ссудил ему восемнадцать шиллингов на поезд до лондонского парохода.

Оказавшись в Англии, Шмуэль дотопал до Бирмингема, откуда в 1898 году отплыл третьим классом в Галифакс, Новая Шотландия, а осел в Гловерсвилле, штат Нью-Йорк, где поступил на работу раскройщиком перчаток. Лишь через год Голдфиш, который всю жизнь был страстным игроком, плутовал и в покер, и в крокет, освоился на новом месте настолько, что мог поставить два доллара на победу Гарварда в футбольном матче против Йеля. Еще он усвоил прописные истины вроде «Поспешишь — людей насмешишь» или «Кто рано встает, тому Бог подает» — и до конца дней уснащал ими свою речь. Далее, в 1923 году, позаимствовав окончание фамилии у бывшего партнера, он переродился в Голдвина, ибо судья Лернед Хэнд[190] постановил: «Человек, который создал сам себя, имеет право создать себе и имя».

Сэмюэл Голдвин был нахрапистым сквернословом и большим жизнелюбом, неверным супругом и никудышным отцом. И в то же время он принадлежал к совершенно поразительному поколению гениальных наглецов, шагнувших из штетлов в большой мир, чтобы сделаться в нем чуть ли не королями. Они пользовались моментом. Изобретали Голливуд. «Между 1880-м и 1910-м, — пишет А. Скотт Берг в увлекательнейшей биографии „Голдвин“, — Восточную Европу, толкая перед собой тележки с пожитками, покинули полтора миллиона евреев. В одном только 1880 году семья Луиса Б. Майера уехала из Демре, что под литовским городом Вильно[191]; Льюис Железник (позже ставший Селзником)[192]бежал из Киева; Уильям Фокс (бывший Фукс)[193]эмигрировал из венгерской Тулчевы; семья Уорнеров[194] сорвалась из польского Краснашильца, на границе с Россией; Адольф Цукор[195] покинул Риксе в Венгрии, а Карл Леммле[196] — Вюртемберг в Германии — всем этим авантюристам, проживавшим в радиусе восьми сотен километров от Варшавы, было ровным счетом нечего терять».

Каждому — своя эврика.

Однажды Голдвин — ему уже стукнуло тридцать четыре, и он был лучшим коммивояжером элитной перчаточной фирмы — выскользнул из торговой конторы на Пятой авеню и направился к театру «Геральд сквер» на 34-й улице, чтобы посмотреть «киношку». Он увидел, как ковбой Брончо Билли[197] на полном скаку запрыгивает в мчащийся поезд, а спустя несколько месяцев и сам оказался в седле. Он вошел в долю со своим шурином Джесси Ласки, бывшим эстрадным импресарио, и нанял Сесиля Б. де Милля[198] переработать прогремевшую несколько сезонов назад пьесу «Муж индианки» и представить ее экранную версию. Де Милль должен был снимать в Флэгстаффе, Аризона, но место ему не приглянулось, и он проследовал поездом дальше на запад, откуда телеграфировал Ласки: «ФЛЭГСТАФФ НЕ ПОДХОДИТ. Я В КАЛИФОРНИИ. ПОДТВЕРДИТЕ ПОЛНОМОЧИЯ СНЯТЬ АМБАР ЗА 75 $ В МЕСЯЦ В ГОРОДКЕ ПОД НАЗВАНИЕМ ГОЛЛИВУД. ПРИВЕТ СЭМУ».

Когда Голдвин просмотрел отснятый материал для фильма, который потом станет голливудской легендой и его собственным первым успехом, он пришел в ужас от освещения. Зрители не смогут разглядеть происходящее на экране.

— Объясните им, что это рембрандтовский свет, — сказал де Милль.

— За рембрандтовский свет, — ответил Голдвин, — я возьму с них вдвойне.

Его короткий брак с Бланш Ласки с треском рухнул в 1915 году, оставив после себя неприкаянного ребенка по имени Рут, и Голдвин, который всю свою долгую жизнь напропалую крутил романы, приобрел репутацию бабника. Продюсер, проводивший кастинг на кушетке. Прототип Айвора Лльюэлина в романе Вудхауза «Везет же этим Бодкинам!».

Первым голливудским магнатам — а они чуть ли не все евреи — приходилось несладко. Раввин Эдгар Ф. Магнин, семьдесят лет надзиравший за духовной жизнью ешивы Беверли-Хиллз — места, где «Вэрайэти»[199] имел больший вес, чем Талмуд, а за тайными откровениями чаще обращались не к Раши[200], а к Луэлле Парсонс[201], — однажды сказал: «Эти мужчины зарабатывали огромные деньги, но все равно ощущали себя горсткой Богом проклятых евреев… Секс со смазливыми гойками давал им, пусть всего на несколько минут, возможность думать: „И я наполовину гой“. Неудивительно, что из прекрасных, как богини, шике они делали себе кумиров». Одна из них, Мэри Пикфорд, так никогда и не позволила своему мужу Дугласу Фэрбенксу забыть о его еврейском происхождении. Случись ему вступиться за кого-либо из киномагнатов, она тут же его осаживала: «Это в тебе говорит еврей». А Голдвина звала Шейлоком[202].

«Выскочки»-магнаты не только англизировали свои имена. Жена одного из них, по словам Берга, чтобы осветлить волосы своей дочери, мыла их смесью лимона и яиц, а кожу терла хлоркой. У второй, долгоиграющей, жены Голдвина, Фрэнсис Говард, стройной рыжеволосой уроженки Небраски и римской католички, мать была настолько рафинированной, что не могла даже произнести слово «еврей». А говорила: «Уроженцы Востока». Фрэнсис покрикивала на разбушевавшегося супруга на идише: «Шмуэль, швейг!» («Цыц!»). Единственного их сына она крестила, а когда в 1938 году выяснилось, что в глазах всего остального мира она — еврейка, была, если верить Сэму Голдвину-младшему, мягко говоря, обескуражена[203].

Потом, в 1940 году, Джозеф П. Кеннеди, вернувшийся живым после лондонского блица, обрушился за обедом на полсотни негласных голливудских воротил, среди которых был и Голдвин.

— Хватит уже снимать антифашистские картины, — заявил он, — и выпячивать на экране «хороших простых парней» в пику «плохим диктаторам».

Магнатам бы схватить что потяжелее да стукнуть Кеннеди по голове, а они молча сидели и слушали. Кеннеди меж тем договорился до того, что вообще войну развязали евреи. Однако, по его наблюдениям, Гитлер любит смотреть фильмы и, вероятно, разрешит Америке продолжать их снимать, «надо только убрать из титров эти еврейские фамилии».

С другой стороны, еврейство давало свои преимущества. Не имея доступа в самые привилегированные клубы Лос-Анджелеса, магнаты основали собственный — Хиллкрест и вскоре начали качать деньги из полей для гольфа. Через много лет Голдвин покинет это укромное сборище и станет во главе Объединенного еврейского благотворительного фонда. Он был рьяным сторонником Израиля, но, когда Эдвард Г. Робинсон[204] обратился к нему за помощью в создании израильской киноиндустрии, пришел в замешательство.

— Бог мой, — сказал он, — от еврейских жуликов и в Голливуде-то не продохнуть.

Возможно, он имел в виду пресловутого Гарри Кона, владельца «Коламбии пикчерз». После смерти Кона в 1958 году кто-то из прихожан синагоги на Уилшир-бульваре[205] попросил раввина Магнина сказать об усопшем что-нибудь хорошее. Раввин задумался и наконец произнес: «Он умер».

Ох уж этот Голливуд.

Посетив в 1927 году премьерный показ первой звуковой кинокартины «Певец джаза», Фрэнсис Голдвин назвала этот вечер «главным событием в истории культуры с тех пор, как Мартин Лютер прибил к двери церкви свои тезисы». Что ж, у каждого своя точка зрения, только с этой оказались не видны такие культурные букашки, как Эйнштейн, царапающий в своем блокноте Е = mс2, Фрейд, размышляющий над нашими сновидениями, и Маркс, зарабатывающий себе в Британском музее геморрой, за который мы с вами до сих пор расплачиваемся.