Гуляй Волга - Артем Веселый

– Дадим казакам на щит нечто от богатств своих, и они уйдут, – сказал столетний мурза Ерикбай.

Мысль его иным пришлась и по душе, но старику никто не ответил: воинственные степняки почитали за благо брать на щит и за постыдное – давать.

Кучум:

– Видал во сне – на песчаном острове гулял волк, из Иртыша выплыла собака и загрызла волка. Русь загрызет мою Сибирь. Яростью сверкающий меч победителя выхлестнет дыхание из народа моего. Головы моих воинов через губу ремнем будут приторочены к седлам казачьим. Ветер разнесет золу наших становищ. Тяжела, тяжела для нас будет война. [108/109]

Тогда поднялся Канцелей, ученейший ахун и советник царева двора, и в волнении заговорил:

– Дед твой Садык, да озарит аллах могилу его, вывел весь народ наш из Монголии. Отец Муртаза пришел в эту страну неверия и заблуждения, где не было ни одного человека, произносящего слова великого исповедания мусульманского. Ты, Кучум, да течет благополучие в потомство твое, достойный внук мудрого деда и храбрый сын славного отца. Блеск твоих мечей осветил этот край уныния и дикости. Как ветер раскатывает по голой земле сухой овечий помет, так и ты раскатил по степи головы врагов. Ручьями мечей лицо пустыни ты обратил в цветущий сад. От тундры до предгорий Алтая и от тайги до Камня народы ползут к тебе в пыли дорог и протягивают уши к твоим словам. Ты – тень бога на земле, а мы – тень тени твоей.

Гул одобрения...

Храбрые и робкие, умные и недоумки оценили красноречие ахуна, всю жизнь просидевшего над раскрытой святой книгой.

Кучум же сказал в скорби:

– Я лягу в могилу, ты, Канцелей, и все вы, отважные моего племени, ляжете в могилу, и жены наши лягут под других мужей, и на конях наших будут скакать русские бородачи.

Все молчали.

Канцелей сел против хана и, глядя ему в глаза, вновь заговорил:

– Тебе ль страшиться врага?.. Мечи твои легче орлов. Славой своей ты перешагнул за пределы подвластных владений. Дикие югрские племена, приобские остяки, кондинские и табаринские вогулы, ишимские и барабинские кочевники, сургутские самоеды и таежные охотники, тюменские и пелымские князцы платят тебе ясак и опускают перед тобой крыло покорности. Потомки свергнутых княжеских родов, и порубежные русские села, и далекие киргиз-кайсацкие аулы страшатся меча твоего и аркана. Помни слова пророка: «Под сенью мечей сияет рай». Аллах осыпает благодеяниями того, кого захочет. Скажи одно слово – и скорцы обегут страну, призывая молодых и сильных...

– Война! – опять выкрикнул Маметкул. – Джамагат! Лепешки, что напекут нам жены на дорогу, лепешки не успеют простыть за пазухой у моих улан, как мы доскачем до русских, и – горе им! Джамагат! Не успеет народиться молодой месяц, как я вернусь и брошу к твоим, хан, ногам кожаный мешок с головами казачьих атаманов...

Бейтерек Чемлемиш поддержал Маметкула:

– По всем дорогам и потаенным тропам расставим несводные караулы, чтоб не только казак, но и птица с той стороны не пролетела. Узрев нашу твердость и убоясь многосильства, русские повернут назад, и мы будем колоть их пиками в курдюки. [109/110]

Воспрянул и Япанча:

– Они разгребли мой земляной городок, отняли богатства, побили много людей, но сила и храбрость моя остались при мне, да со мною же три сотни самых удалых, и мы готовы защищаться и нападать!

– Много ли у нас оружия, Гасан? – спросил Кучум сидевшего рядом с ним старшего оружейника.

– Оружия у меня наготовлено столько, сколько в твоем войске храбрых.

– Где наши коренные табуны коней?

– Они близко.

Кучум двинул седой бровью и гневно засопел:

– Положимся на помощь бога... Пусть будет война. Извлекая клинки, военачальники закричали:

– Война!

– Война!

– Велик бог!

Молодые, не дослушав стариков, выметнулись из юрты хана и, вскочив на коней, поскакали в степь, к табунам.

Кучум же оделил щедрой милостыней базарных нищих и на легкой лодице поплыл за Иртыш к Сузге, где всю ночь по мере сил и предавался любовным утехам.

Сузге, Сузге... Под покровами ее одежд, по слову мудреца, играли все сады рая.

По крутояристому берегу лепились врытые в землю закопченные кузницы. Около них костром были составлены приготовленные для грубых поделок плахи твердых пород черного и красного дерева, валялись куски комового и тянутого железа, полосы неотделанной стали, доставляемой в Сибирь из Лагора и Кутша.

Близ кузниц приткнулись и оружейные мастерские. Затянутые скобленым рыбьим пузырем оконца были похожи на бельма. С низких запаутиненных потолков свисали хлопья жирной сажи. По стенам были развешаны связки распиленных оленьих и турьих рогов, из которых вытачивались наконечники стрел и копий.

Проворная рука мастера, склонившегося над низким столиком, кабаньей щетиной и сырой рыбьей костью наводила рисунок на воск, облепляющий клинок. В медных плошках, куря зеленым смрадом, кипела смешанная с прогорклым маслом древесная смола, употребляемая на протравку рисунка. Скобель выбирал с древка кудрявую стружку, сопела пила, потюкивал легкий деревянный молоточек, вколачивая и наколачивая на клинок золотые и серебряные украшения.

Старший оружейник Гасан, будучи в молодости невольником, изъездил с купеческими караванами весь азиятский восток [110/111] и до тонкости познал искусство выделки холодного оружия. Азия еще не знала пороху и огненного боя. Оружейники все свое умение и старание обращали на выделку клинков и дали миру образцы, не превзойденные до нашего времени.

Гасан бывал в мастерских Самарканда и Герата, Керманаха и Сираха, Испагани и Хоросана, знавал работы лучших мастеров Дамаска и Ахлата.

Куску железа Гасан умел придать бледно-серый цвет, что для оружейников всей Сибири являлось непостижимой, достойной удивления тайной. Железо и золото, сталь и серебро были одинаково покорны его руке. Много он выделал ценного оружия и под старость ослеп от ядов и кислот, употреблявшихся при работе, но дела своего не оставлял.

Мурлыкая под нос стихи Корана и прислушиваясь к визгу напильника и дрели молотка, он расхаживал по мастерским, брал изделья оружейников и, осязанием обнаруживая изъяны, ворчал:

– Хайрюла, насеченный тобою узор бледен. Тебя плохо кормит жена? Силы недостает твоим рукам, или тебе изменяет глаз? Каждая линия узора должна прощупываться, как кость в худой собаке... Возьми и доделай.

Останавливался около другого мастера:

– У тебя, Тагир, кислота излиха глубоко проела сталь. Шашка перелетит при первом крепком ударе. Резьба, сколь она ни была бы мелка и густа, не должна умалять гибкости булата: все жилки и желобки направляй так, чтоб удар клинка скользил вне соединений.

Шел дальше и бормотал:

– Наше дело святое. Нет ремесла выше нашего. Думайте, как из железа выгнать вес, оставив ему силу его... От меча требуется тяжесть, а щит и копье должны быть только прочными и легкими.

Последней работой Гасана была шашка, над которой он высидел много лет. В рукоятку ее были вделаны тигровые когти, на полете она поражала легкостью, но была столь прочна, что при умелом ударе ею можно было рассечь быка. По хоросанскому булату клинописью струился коленчатый узор, который, проходя во всю ширину клинка, повторялся по его длине. При падении клинок давал золотистый отлив, был бурен, как горный поток, и сверкал при свете дня, как сколок чистого льда: было удивительно, что он не прозрачен. Насеченная по тупию клинка строка арабского письма гласила: «Не надейся на меня, если у тебя нет храбрости».

Гасан подарил шашку Маметкулу.

Руки мастера дрожали, и от волнения слеза заливала его незрячие глаза, когда он передавал шашку Маметкулу:

– Бери. Ты самый храбрый в нашем народе... Много [111/112] бессонных ночей, как молитве, отдал я этой работе и ослеп на ней... Бери. Шашка окупит себя: один удар ты заплатишь за Алтай, другой – за Русь.

Маметкул поцеловал иссохшую руку мастера.

В лесных кряжах, в крутых берегах сытая текла река.

По лесным тропам, рекою и по болотным стежкам на призыв вождя спешили вогулы. Всклокоченные черные волосы ниспадали до плеч, а смуглые лица и горячий блеск глаз обличали в вогулах южное племя, заброшенное в этот край волею судеб в пору великого переселения народов. С ними бежали своры свирепых псов.