Гуляй Волга - Артем Веселый

Казаки ждали – затоскует Мартьян и вернется, а потом, прослыша о его смерти, выбрали себе нового попа – Семена Чернышева. Ленивый на работу Семен был рад тому несказанно. Хотя круг церковный он править и не мог, да и молитвы целиком ни одной не знал, зато и тех немногих божественных слов, кои удержала его память, действие было столь велико, что дружина была в надежде. Ерошка Дунь говаривал про своего попа: «Он у нас в божественном не силен, зато такой заговор знает – враз любую болезнь сшибет».

Был еще в ватаге колдун Митя Косой. Поп с колдуном жили дружно: где не брала сила божья – призывали на подмогу чертей.

На Строгановых – грозная царева грамота.

Купцы всполошились.

– Ты называл, ты и выкуривай, – сказал Семен Аникиевич своему племяннику.

Никита Григорьевич кинулся к Ярмаку.

– Беда, атаман!

– Опять ты с бедой? Выкладывай.

Никита пересказал грамоту:

– ...Послали-де вы из своих острожков казаков воевать вотяков, и вогулич, и татар, и пелымские и сибирские места, всяко их задирали да тем задором с сибирским салтаном ссорили нас. А волских атаманов к себе призвав, воров-де наняли в свои остроги без нашего указа. А не вышлете-де из своих острогов волских казаков, будет положена на вас опала великая, а атаманов и казаков, которые слушали вас и вам служили, а нашу землю выдали, велим перевешать...

Ярмак – к дружине. [94/95]

– Ватарба!

Гулебщики на дыбы.

– Не быть нам, казакам, под рукой воеводской!

– Не видать воеводам нашего покору, как ушей своих!

– Бежим, братцы!

– На Волгу, в отход!

– В Сибирь! В Сибирь!..

Ватага разверстана по сотням, полусотням и десяткам. Выбраны походные атаманы. Каждой сотне приданы знамена да иконы. Поддали Строгановы своих людей несколько, Мамыка был поставлен над ними атаманом.

Посылал Никита Григорьевич с казаками и своего старшего прикащика.

– Заведи, Петрой Петрович, книгу плавную. Дороги и битвы описывай. Руду и каменья, какие попадутся, – образцы прибирай. Зверя, птицу, рыбу и последнюю букашку описывай. Меха, кои казачишки добудут, скупай и ко мне присылай. За людями нашими присматривай.

– Слушаюсь, батюшка...

Сделали суда подо всю рать. Загрузили суда порохом, свинцом, мукой да крупами, сухарями да солью, копченым мясом да рыбой сушеной.

Отвальный пир

день и ночь утиху нет.

После всего перед церковью пили прощальный ковш вина и с песнями двинулись к стругам.

Старый солевар Макарка, провожая слезящимся взглядом подбритые казачьи затылки, с завистью сказал:

– Гулевой народ, пришли с песней и ушли с песней... Эх, кабы мне да годков поменьше!

Казаки, крестясь, отплыли.

Народ, чтоб погладить гулебщикам дорожку, доканчивал на площади недопитое винцо...

Вдали замирал многой песни гул...

24

Плыли.

25

Суров Урал в кряжах лесов.

С тяжким стоном и ревом метались речки, сдавленные горами. Водопад висел над кипящей пучиною. В горах паслись племена мирных озер, в камень закованных. По утрам на тихой воде озера солнце прядало будто саженное серебряное веретено на [95/96] синем блюде. До облак взлетала широкогрудая, обросшая мхом скала. С утесов шумные свергались потоки...

Тайга темна

берега пусты

места немы.

Чусовая металась в камнях, как щука в сетке. По реке рубцом вилась струя толщиною в руку. Клубилась и шумела мутная вода на каменных переборах.

Плыли, претерпевая многие трудности и боря их, – не в обычае было от затей своих отступаться.

Жили дружной артелью: не мимо говорит пословица – «Нужда и кошку с собакой дружит».

Без конца дивовались и смеялись над строгановскими людьми. Сядут лапотники сообща щи варить – хлёбово заодно, а свой кусок мяса каждый спускал в котел на своем лычке да, мало уварив, сам и съедал. Зипуны на них были столь толсты, что когда намокали от дождя, то под тяжестью их мужики не могли идти; портки и рубахи были столь крепкой дерюжины, что – повисни на сучке – и будешь висеть, пока высохнешь.

С Чусовой, по сказкам вожей, свернули в Серебрянку.

Подымались по Серебрянке с превеликим трудом, – речка та крута и резва, как огонь, стремит меж высоких гор. Тяжелые суда покинули, пошли на легких, но скоро и легким ходу не стало.

Тогда с берега на берег парусами принялись запруживать узкое русло, оттого вода в речке поднималась: так-то продвигались, пока было можно.

В верховьях Серебрянки срубили Кокуй-городок, порыли землянки и зазимовали.

Ударила зима, взыграла погодушка.

Мороз гулко рвал нагие скалы. В тихом сне стояли леса. Под вой вьюги крепко спалось медведю в берлоге.

Бездыханна лежала река.

Затомились гулебщики, в сырых норах сидючи, заедали их вши, гнула лихорадка.

– Эх-ха-ха!..

– Не стони, друг милый, а закручинишься – в первом бою тебя могилою придавит.

Скучали без баб да от безделья. Все помыслы – в бабу. И разговоры и сны полны бабами. Манила весна, бредили близкой наживою. Самые беспокойные, не считая вёрсты, налегке бегали в остяцкие и вогульские становища – забирали мясо медвежье, мясо лосино, рыбу вяленую и мороженую, забирали всю рухлядь, все пожитки, и собак сводили, и оленей угоняли, и все, что можно было увезти, увозили – до штанов и шуб, а вогулич и остяков оставляли в юртах нагих и голодных. [96/97]

О тех жестокостях скоро и по всей стране рассеялся слух злой.

– Бог скотину и ту приказал миловать, – говорил совестливый старик Осокин, но словам его никто не внимал.

Аламанщики похвалялись:

– Ухватил я ее за бок и тихо говорю: «Ты меня не бойся, я не такой, как Ванька за рекой». Визжит, што кобыленка, и зубами меня за руку – хап! А я, братцы, и крови своей не слышу, волоку ее, ровно собака кость, в угол и давай трепать-целовать...

– Скусно?

– Обхлебался.

– Невелика поди утеха, – ни губ, ни носа, целуешь будто лопату.

– По мне, хошь из корыта, да досыта.

– Хо-хо!

– Хе-хе!

– Одна старуха на зуб попалась... Развалили и все, чего там было, до зернышка подклевали.

– В поле и жук мясо... По сю пору поди-ка спасибо сказывает, ежели богу душу не отдала.

– Еще пойдете – и меня, сироту, возьмите, – тоненьким голоском попросил застолетний дед Елисей Кручина, и круглые ястребиные глаза его блеснули задором. – Не глядите, что лыс: старый конь борозды не испортит.

Хохот молодых прогремел ему в ответ.

– Прыткий!

– Да-а, на кашу да на баб он накатистый.

– Не смейтесь, сынки, старших и в орде почитают.

– Подыхать пора, чужой век заедаешь! – ради злой потехи кинул есаул Осташка Лаврентьев и, продышавшись от смеха, спросил: – Али, Кручинушка, бесово ребро взыграло?

– Грешен, молодцы, томит меня по ночам нечистый.

В метелях летели мутные дни, летели белокрылые ночи, налитые свистом ветра да растяжелой тоской...

Жили казаки, как волки, вполсыта, а толмачей и вожей вовсе не кормили, понуждая промышлять себе пропитание воровством да разбоем.

За зиму иные перемерли от болезней и голоду, иные пустились в разбег.

И снова грянула весна!

Сизые леса разбегались по скатам гор, терялись в низинах, полных белесого тумана. Речки с речками срасталися, ярынь-вода играючи ломила берега. Сокол острым крылом чертил небесный простор. В горах гремел звериный рев. Под обстрелом солнечных лучей горел, дымился луг весенний... [97/98]

Поднялся муравей

поднялись и гулебщики.

В горных кряжах тяжел, угрюм лежал Тагил... Разбежавшись с гор, в пене и брызгах зарывался Тагил в Туру-реку.

Тура пьяно плутала по зеленым лугам, стремилась на восход солнца, вливалась в многоводный – по весне – Тобол.

Плыли.

Глаз русский был поражен диким и мрачным буйством сибирской природы.