Совок 12 (СИ) - Агарев Вадим

— Вставай, Марья Антиповна, вставай! Я тебе не Алёша, чего ты передо мной разлеглась, как неприличная женщина⁈ Я, конечно, старость уважаю, но только не в варёном и не в голом виде! — я подошел к Ирсайкиной и, не испытывая каких-либо моральных неуютностей души, пнул её по лодыжке, — Пожила ты своё, так что пришло и тебе время в преисподнюю отправляться! И не смотри ты так на меня, сама виновата! Не хера было Скобаря ко мне с Губановым присылать! А ну, вставай, паскуда! — я повторил мануальное воздействие рантом ментовского ботинка. Но теперь уже по щиколотке и потому получилось это намного болезненнее.

Не то, что бы мне так уж нравилось причинять боль похотливой бандитке. Просто мне надо было понадёжнее уверить её в своей лютой беспредельности. Дабы ни на долю секунды не сомневалась любовница содомита Алёши в моих убийственных намерениях.

И да, бабку мой божественный пендель взбодрил, и, обеспокоенно засучив ногами, она завыла еще громче. Мадам старшая кладовщица, смотрела своим остекленевшим взором на дульный срез пистолета, словно беременная крольчиха на удава. Не мигая, как самая примитивная детсадовская кукла с нарисованными на пластмассе глазами. Впрочем, оно и немудрено, поскольку ствол ПээМа я почти упер в её вспотевший лоб.

— Н-не убива-а-ай меня, Корнеев, не н-надо! — судя по тому, что Ирсайкина обрела речь, она уже в какой-то степени смогла взять себя в руки и сейчас пыталась наладить со мной конструктивное общение, — Я тебе денег дам! Очень много денег! Ты столько никогда не видел! Только не убивай меня! Ты же еще молодой, не бери на себя греха, у тебя же вся жизнь впереди!

Я внутренне улыбнулся. Никак внешне не проявляя своего глубочайшего удовлетворения от начавшегося торга за жизнь, я с облегчением осознал, что лёд тронулся. Баба Маня, при всей её душевной черствости и маньячной кровожадности, оказалась обыкновенной уголовной дворнягой. Нет, ни фига она не кремень! А стало быть, придётся продолжать в том же духе и методично дожимать эту мерзавку до упора. До самой железки. До полной и безоговорочной капитуляции. Иначе, если я не обезжирю эту непримиримую упыриху до пустых карманов, то эта оскорблённая в своих лучших чувствах гиена останется у меня за спиной. И останется она во всеоружии. Переполненная мстительной злобой и всеми необходимыми ресурсами, чтобы эту самую злобу успешно реализовать. Если я сейчас проявлю легкомысленную благожелательность, то можно не сомневаться, что рано или поздно, но эта моя глупость мне же, и аукнется. И аукнется, вероятнее всего, болезненной летальностью. А, что самое главное, случится всё это безобразие, скорее, рано, чем поздно.

Я оглянулся на всё еще дремлющего Вязовскина и убедился, что он находится в бессознательности. И потому с чистым сердцем сосредоточился на его подруге.

— Мне твои копейки не нужны! — включив бескорыстного дурака, с комсомольским пафосом отверг я коррупционное предложение Марии Антиповны, — Мне моя жизнь дороже! Нет у меня никакого резона тебя в живых оставлять! Где гарантия, что завтра ты опять ко мне еще какого-нибудь Скобаря не подошлёшь⁈ — пустился я в дешевую демагогию, давая бабе Мане призрачную, но какую-никакую надежду уговорить себя. — Я лучше пущу тебе сейчас пулю в лоб и все свои проблемы сразу закрою! — я снова поднял ствол и прицелился в голову резко взбледнувшей тётки.

— Там не копейки! — резаным поросёнком взвизгнула старший кладовщик Ирсайкина, — Ты чего, Корнеев, какие копейки⁈ Там только рублями больше пятисот тысяч! А еще золото, камни и даже валюта! — на высокой панической ноте, в тональности циркулярки заблажила заказчица моего смертоубийства, — Черт с тобой, всё забирай, только отпусти меня, заради бога! Прямо сейчас и забирай, всё здесь! — Ирсайкина вяло махнула непослушной рукой на кучу хлама, в которой она копошилась незадолго до нападения на меня.

И снова я не стал демонстрировать радость от очередной победы, одержанной над расстроенной дамой предпенсионного возраста. Вместо торжества я напустил на лицо тень алчности и сомнений.

А подкупающая сторона между тем, сначала встала с задницы на четвереньки, а потом заняла коленно-преклонённую позицию. Как это обычно делают благообразные старушки в культовых учреждениях православной направленности.

— Ты послушай меня, Корнеев! Христом-богом тебе клянусь! — истово перекрестилась преклонных лет прощелыга, — Забуду я про тебя! Ей богу, забуду! — тараща на меня честные глаза, продолжала осенять себя крестным знамением воцерковлённая аферистка с людоедскими наклонностями.

— Ну, не знаю, не знаю… — лицом и голосом выдал я своё малодушие, и заодно корыстные колебания, — Где, ты говоришь, ваша бандитская касса? — как бы машинально, помахал я стволом пистолета перед носом мадам Корейко-Ирсайкиной, — Давай, показывай!

Баба Маня не по возрасту игриво развернулась ко мне задом и, не поднимаясь с колен, сначала на четвереньках, а потом о двух ногах метнулась в угол сарая. А я напрягся, крепко озаботившись тревожной мыслью. О том, что вместе с несметными сокровищами у неё под руками в любую секунду может оказаться какой-нибудь огнестрел. И дабы не выпускать вздорную шаромыжницу из-под своего пристального контроля, двинулся вслед за ней.

Когда я приблизился, старшая кладовщица уже вытаскивала из кучи с хламом убогий чемодан с обшарпанными боковинами и сбитыми углами. Мечта обворованного до нитки бомжа. Увидишь такой на улице и брезгливо обойдёшь по большой дуге.

С недружественной опаской косясь на меня, она с трудом выдернула на себя невзрачный, но даже на вид тяжеленный «угол» и положила его перед собой на пол. И бросив на меня страдальческий взгляд, полезла себе за пазуху, откуда извлекла ключ, размером почти такой же, как тот, что для наручников.

— Дай сюда! — требовательно протянул я свободную левую руку за ключом, — Сам открою!

Спорить Ирсайкина со мной не стала и ключ, сняв его вместе со шнурком с шеи, отдала. И было непонятно, то ли она уже окончательно смирилась с потерей доставшихся ей богатств, то ли не посмела оспорить килограммовый аргумент, снаряженный восемью патронами. Который я по-прежнему продолжал держать в правой руке.

Отогнав бывшую владелицу воровской казны от чемодана на пять шагов, я велел ей сесть на старое продавленное кресло. С недовольной гримасой потыкав в его пыльную обивку пальцем, ослушаться меня баба Маня не посмела и послушно уселась на указанное ей место.

Я развернул неподъёмный чемодан так, чтобы можно было держать в поле зрения не только Ирсайкину, но и изрядно уже завалявшегося Алексея Мордухаевича. После чего принялся осматривать замки и петли банковской ячейки спирто-водочной мафии.

Ни на первый, ни даже на второй взгляд не обнаружив каких-либо подвохов и в очередной раз выругавшись на свою чрезмерную мнительность, я отомкнул оба замка. Крышку чемодана я откинул под горестный всхлип бывшей богачки и владычицы морской. Опустив глаза вниз, я с полным пониманием отнёсся к горестным переживаниям Марии Антиповны. Разноцветные пачки, как в банковских упаковках, так и по-пролетарски перетянутые аптечными резинками, наполняли три четверти чемоданного пространства. Купюры в них были разного достоинства, но красноты и фиолета в этой палитре было немного. В основном преобладали коричневые оттенки стольников и зелень полтинников. Я с искренним уважением отнёсся к предпочтениям покойного Якова Самуиловича относительно колора дензнаков. И невольно передёрнулся, на секунду представив объём и вес пятёрок и трёшниц, эквивалентных лежащему у моих ног богачеству.

Всё оставшееся пространство чемодана было заполнено единым свертком, размером примерно в три кирпича. Разодрав обычную упаковочную бумагу, я наткнулся на многослойный полиэтилен, через который смутно узнавались портреты Бенджамина Франклина.

— А «рыжьё» где? — придав голосу суровость ревизора из налоговой инспекции, вызверился я на ушлую кладовщицу, — Ты про золото еще говорила! Про золото и про камни! Где всё это⁈ Ты имей в виду, я с Шалаевым перед его смертью успел поговорить и потому знаю, чего и сколько у Водовозова на хранении было!