Учебка. Армейский роман. - Андрей Геращенко

Первый час прошёл быстро: стоять было даже интересно. Вскоре пришёл взвод вместе с Шорохом и по проходу взад-вперёд замелькали знакомые лица курсантов. Лупьяненко в это время пришлось выносить мусор — старый наряд, пользуясь неопытностью смены, оставил его в туалете.

Без пяти восемь к Игорю подошёл Гришневич:

— Кричи, чтобы готовились на ужин.

— Рота, приготовиться к построению на ужин! — негромко крикнул Игорь.

— Ты что, Тищенко, крикнуть нормально не можешь? Пищишь, как крыса. Можешь громче? — недовольно поморщился Гришневич.

Орать во всю глотку Игорю было почему-то неловко, но он пересилил себя и что есть силы прокричал:

— Рот-та! Приготовиться к построению на ужин!

В самом конце фразы голос предательски подвёл, и вместо положенного крика получилось какое-то поросячье верещание. На секунду в казарме воцарилась тишина, которая, спустя мгновение, сменилась громким, многоголосым хохотом. Игорь, в душе проклиная себя за неловкость, улыбнулся вместе со всеми.

Вернулся Антон.

— Что, Лупьяненко, вынес чужой мусор? — спросил Гришневич.

— Так точно, товарищ сержант.

— Хорошо, что вынес. В следующий раз не будете ушами хлопать. Становись вместо Тищенко, а ты, Тищенко, дуй в столовую — смотри, чтобы там кружки и ложки никто не спёр. Поешь, как рота придёт и снова бегом сюда. И не вместе со взводом садись, а за стол, который ближе всего к дверям — это стол для наряда, — последнее было адресовано Игорю.

Тищенко вытащил из тумбочки алюминиевый ящик с ложками и, держа его перед собой, пошёл в столовую. Перед ним, обогнав Игоря, шёл дневальный третьей роты — здоровенный, широкоплечий парень.

В столовой кухонный наряд уже разнёс кашу и чайники, и Игорю лишь осталось разложить ложки по столам. Всего их было семьдесят три штуки. Вторая рота сидела на среднем ряду, и это было «стратегически» самое невыгодное место. Если первую и третью роты с одной стороны защищала стена, то вторая со всех сторон была в полном окружении конкурентов. Приходилось смотреть в оба, чтобы соседний дневальный не утащил ложку или кружку. Тищенко взглянул по сторонам, оценивая возможных соперников. Дневальный первой роты ничуть не беспокоил Игоря. Это был худенький очкарик (почти полная копия Игоря, но чуть повыше). Глаза очкарика ежеминутно косились в сторону Тищенко — было ясно, что конкурент думает не столько о нападении, сколько о защите. Убедившись, что отсюда опасности не предвидится, Игорь переключил всё своё внимание на соседа справа. И, надо сказать, у Тищенко были к тому все основания. Жлоб из третьей роты с наглым видом схватил две кружки и перенёс и их на свой ряд. Игорь хотел, было, возмутиться, но, приняв во внимание габариты противника, воздержался от этого, недовольно поглядывая в его сторону. Тот даже и не думал успокаиваться и, отойдя в другой конец столовой, начал приглядываться к ложкам. «Вот ведь скотина, морду бы ему раскроить! Сейчас схватит ложки — попробуй потом отбери у него!», — с опаской подумал Игорь. Но в этот момент начали вбегать курсанты. Первой вошла вторая рота, и Тищенко с чувством исполненного долга отправился ужинать за стол наряда.

Появился Гришневич. Увидев Игоря, сержант удивлённо спросил:

— А ты что, только что сел за стол?

— Так точно, товарищ сержант.

— А до этого что делал?

— Столы охранял.

— ???

— ???

— Чтобы не убежали, что ли? Надо было следить и одновременно ужинать, чтобы, когда рота приходит, ты уже шёл в казарму. Понял?

— Так точно.

За столом наряда сегодня сидело всего пять человек, поэтому Игорь наелся от души. Тем не менее, ел Тищенко быстро и из-за стола вышел раньше роты.

Сменив Лупьяненко, Игорь вспомнил, что тому придётся сейчас мыть ложки и обрадовался: первым в столовую ходить всё же лучше.

Через пару минут возвратилась рота, и Игорю порядком поднадоело отдавать честь каждому входящему. Дневальному тоже отдавали честь. Делали это все (за исключением хозвзвода). В хозвзводе почти не было духов, и его личный состав считал для себя зазорным отдавать честь курсанту-дневальному, не прослужившему ещё и месяца. Сержанты же отдавали честь потому, что этого требовали офицеры и сам учебный процесс.

Возвратившись в казарму, Лупьяненко первым делом радостно сообщил:

— Я пять ложек увёл у первой роты! Положим в тумбочку, но на завтрак брать не будем — если к сдаче наряда не хватит, тогда и доложим.

В девять вечера на тумбочку встал Лупьяненко, а Тищенко отправился «наводить порядок» в умывальнике. Там он не столько его наводил, сколько сидел на подоконнике, набросив брючный ремень на ближайший водопроводный кран. При появлении какого-нибудь сержанта Тищенко принимался яростно тереть металл движениями папуаса, добывающего огонь при помощи вращения деревянной палочки. Читателю может показаться странным то, что Игорь чистил краны своим же ремнём. Но это странно лишь для нормального гражданского человека, а для курсанта учебки — в порядке вещей. К слову, чистить кран солдатским брючным ремнём очень удобно, но это ещё не основание для таких действий — думаю, что вряд ли кому придёт в голову начищать краны своим собственным ремнём во время субботника в каком-нибудь гражданском учреждении. Читателю может показаться странным и другое — зачем чистить краны, если предыдущий наряд вычистил их до блеска. С армейской точки зрения здесь нет никакого противоречия. В армии слишком буквально восприняли слова Энгельса о том, что человека создал труд и во главу угла поставили не результат, а сам процесс. Пусть этот кран даже протрётся насквозь, но курсант будет тереть его до посинения, так как его заставляет это делать сержант. А последний вполне искренне полагает, что подобными методами он учит «зелёного душару» жизни. К тому же сержанту кажется абсурдной сама мысль о том, что дух, а тем более дневальный, может бездельничать. Но ни один нормальный человек не может пол-суток стоять, а пол-суток работать, поэтому дневальные и пускаются осваивать имитацию труда, порой достигая в этом настоящего искусства.

— Рота! Отбой! — прокричал Лупьяненко.

У него, на зависть Игорю, это получилось весьма недурно. Рота затихла и вскоре погрузилась в сон. В противоположном конце казармы на тумбочке стоял Каменев, и Игорь с Антоном в знак приветствия помахали ему рукой. Это заметил неизвестно откуда взявшийся Гришневич и недовольно спросил:

— Что, Лупьяненко? Это я вас учил на тумбочке руками махать?

— Виноват, товарищ сержант.

— Я вижу, вы тут дурью без дела маетесь. А ты чего, Тищенко, руками машешь? Тебе тоже делать нечего? Бегом улетел в туалет порядок наводить.

Игорь не заставил себя долго ждать и вскоре уже «шуршал» в туалете.

Лупьяненко рассчитывал, что стоя на тумбочке, он увильнёт от работы, но не тут то было: Гришневич объявил, что ночью можно и второму дневальному порядок наводить — лишь бы только не отходил далеко. Слово «можно» было равносильно приказу, и через пять минут с «машкой» в руке Антон натирал пол. Пол был не окрашен, зато густо смазан парафином. Чтобы доски блестели, их нужно было постоянно натирать массивным, почти пудовым железным полотёром, из-под которого торчали короткие пеньки когда-то вполне приличного полиэтиленового ворса. Этот самый полотёр и назывался «машкой». Такое название ему было дано явно от дефицита общения с женским полом. Кроме того, получалась интересная (с точки зрения сержантов) игра слов. Кто-нибудь из них, будучи дежурным по роте, обычно говорил своему курсанту: «Иди — обними и потискай «машку».

В одиннадцать Игорь сменил Антона на этом «посту» и на личном опыте познал все прелести «машки». Вначале Тищенко достаточно бодро двигал взад-вперёд громоздкий полотёр, но минут через десять порядком устал и уже не мог сдвинуть его одними только руками. Пришлось помогать себе всем телом. Но тело было не ахти какое, и через полчаса Игорь вымотался окончательно. Он казался самому себе каторжником, а мерзкий полотёр — огромной, многокилограммовой колодкой, ниспосланной ему за прегрешения в гражданской жизни. От всего этого нестерпимо ныли руки, и Игорь с радостью принял предложение Лупьяненко сменить его на тумбочке.

Шёл уже второй час ночи, а курсанты всё ещё не могли «навести порядок», хотя оставалось уже не так и много: ленкомната и сушилка.

Ещё через сорок минут с ними было покончено и Тищенко вместе с Лупьяненко получили добро на сон. Кохановскому и Каменеву повезло меньше — они ещё продолжали убирать. Спать можно было до шести, и именно поэтому нужно было разделить три с половиной часа на двоих.

Лупьяненко ушёл спать первым, и Игорю нужно было стоять до пятнадцати минут пятого. Глаза слипались от усталости, всё тело болело и ныло от работы и Игорю хотелось только одного — упасть прямо на натёртый пол и спать, спать, спать… Но спать было нельзя. Чтобы хоть как-то взбодриться, Тищенко достал из кармана конфеты. Конфеты растаяли от тепла тела и представляли собой неприглядную, бесформенную, коричневую массу. Но Игорь всё же их съел. После конфет захотелось пить, но до воды было далеко, а замениться — не с кем. Несколько минут Игорь удерживался от искушения, но жажда всё же победила. Затаив дыхание, Тищенко прислушался к спящей казарме. Вроде бы всё спокойно. Игорь потихоньку стал отходить от тумбочки, стараясь как можно тише топать сапогами. Сердце учащённо билось, вызывая какое-то неприятное чувство неуверенности. На полпути к двери умывальника раздались резкие скрипы кровати и чьи-то торопливые, шаркающие шаги. Вздрогнув от неожиданности, Игорь бросился назад к тумбочке. Едва успев встать на место, он увидел полусонного, шаркающего кирзовыми тапками Гутиковского.