Владимиро-Суздальская Русь - Юрий Александрович Лимонов

Андреи сына своего Мьстислава с полкы своими ис Суждаля на Киевьского князя на Мьстислава, на Изяславича, с Ростовци и с Володимирци, и с Суждалци, и инех князии 11 и Бориса Жидиславича, Глеб ис Переяславля Дюргевичь, Роман и Смоленьска, Володимир Андреевичи из Дорогобужа, Рюрик из Вручего, Давыд из Вышегорода, брат его Мьстислав, Олег Святославичь, Игорь брат его, и Всеволод Гюргевичь, Мьстислав внук Гюргев.»[276] После непродолжительной осады и штурма Мстислав с остатками дружины бежал из Киева. Город был захвачен войсками коалиции. Андрей стал обладателем исторической столицы всего Древнерусского государства. Овладение этим центром давало все права на «Русскую землю». Но Андрей не приехал в Киев. Его сын сажает на киевский стол дядю: «Мьстислав же Андреевичь посади стрыя своего Глеба Киеве на столе месяца марта в 20». Андрей — первый князь за все время существования Русского государства, отказавшийся от киевского стола. Он первый определил соотношение между реальными и историческими политическими ценностями. Впервые создалось положение, когда на роль общегосударственного центра стали претендовать «Суждальская земля» и Владимир, где находился местный князь. Современники по достоинству оценили этот акт, совершенный Андреем. Местный владимирский летописец с благоговейным трепетом подчеркивал все значение подобного события. Повествуя о захвате Киева, он пишет: «поможе Бог и святая Богородица и отня и дедня молитва князю Мстиславу Андреевичю, с братьею своею взяша Киев, егоже не было никогдаже.»[277] Действительно, такого никогда не было.

Главное заключалось в том, что сам Киев из символа всего государства, обладание которым давало возможность получить титул великого князя, т. е., другими словами, стать верховным сюзереном всех феодальных властителей Древней Руси, превратился в обыкновенный, совершенно заурядный объект вассального держания. А Глеб, князь Киева, стал зависимым исполнителем чужой воли не только фактически, но и номинально. Он был вассалом другого феодального властителя. Сюзерен Глеба сидел в Боголюбове. Несмотря на то что современников поразило совершенное владимирским князем, значимость этого факта не нуждалась в комментариях. Когда в 1172 г. половцы стали заключать ряд (договор) с новым киевским князем, Глебом, то они, обращаясь к нему, прямо заявили: «Бог посадил тя и князь Андреи, на отчъне своей и на дедине, в Киеве».[278] Как видим, все всем было понятно: великий князь в «Суждале», он посадил своего вассала на киевский стол.

С захватом Киева и началом княжения на киевском столе Глеба политический гегемонизм Владимиро-Суздальской Руси и Андрея не только усилился, но и получил свое действительное оформление. Более того, даже временные неудачи не могли поколебать создавшегося положения. Если до захвата Киева Андрей во многом влиял на политику Ростислава Мстиславича, навязывая свою кандидатуру на княжение в Новгород, открыто вмешивался в политическое положение на востоке и юге страны, то теперь эти формы влияния были просто заменены подчас очень строгими и безапелляционными распоряжениями — приказами. «Суждальский» властитель изменил даже форму междукняжеских отношений.[279] Мало того что южные князья признали его великим князем и верховным сюзереном, по выражению летописи, «акы отца»,[280] сами они полностью «ходили в воле» Андрея, который в 70-е гг. распоряжался и киевским столом, и Новгородом, и даже его ополчением. С удивлением и осуждением киевский летописец, привыкший к нормальному положению вещей — зависимости князя от корпорации местных феодалов, рассказывая об изгнании Юрьевичей из «Суждаля», дает такую характеристику действий Андрея: «се же створи хотя самовластець быти всей Суждальскои земли». С подобным заключением можно согласиться, сделав лишь одну поправку: не только «Суждальской земли». Все политические устремления Андрея, все дипломатические и военные усилия были направлены на пресечение феодальной анархии. В этом он опирался на материальную мощь северо-востока и на новый идеологический принцип самовластия — единодержавие. Принцип не только был им сформулирован, но и претворялся в жизнь. Со времени Владимира Святославича Русь не знала такого политического явления.

Рассматривая источники, повествующие о политических действиях Андрея, сталкиваемся с весьма показательным и характерным явлением. Речь идет об идеологическом, направленном осмыслении фактов, событий, оценок, любой информации, связанной с владимирским «самовластием». В летописных источниках 60—70-х гг. XII в. находим нечто большее, чем стереотипная тенденциозность, свойственная личным летописцам князей. Большой авторитет, широкая известность в сочетании с грандиозностью масштаба производимых политических дел вызвали популярность Андрея и его имени на Руси и за ее пределами как на Востоке, так и на Западе.[281] Все это стало благодатной почвой для апологического восхваления его власти, возвышения и возвеличивания его личности. Подобное наблюдение становится особенно заметным при сравнении источников одного и того же типа — летописных. Действительно, если личный Летописец Андрея[282] подчеркивает роль князя без оценочных категорий, то в статьях владимирского летописания за 1164–1175 гг. мы сталкиваемся с противоположными явлениями. Можно, конечно, многое отнести за счет стиля некролога, жития, принадлежавшего редактору, работавшему после смерти князя. Но такого обилия хвалебных эпитетов и столь тенденциозной информации, как в северо-восточных и южных летописях, в других сообщениях найти трудно. Приведем лишь несколько примеров подобного восхваления и возвеличивания патрона летописцем. На всем протяжении статей Андрей характеризуется определениями: «благоверный», «боголюбивыи», «христолюбивый».[283] Любое сообщение, относящееся к деятельности князя, носит панегирический характер. В статье 1169 г. Андрей определяется как царь и его действия приравниваются к действиям бога, чьей непосредственной силой («рукой»!) он является. Бог «спасе рабы своя (т. е. «суждальцев». — Ю. Л.) рукою крепкою и мышцею высокою, рукою благочестивою царскою правдивого и благоверного князя Андрея».[284] Как уже отмечалось выше, Глеб Юрьевич был посажен на стол в Киеве богом и князем Андреем.[285] Но этого мало. Владимирский сводчик сравнивает великого князя Андрея, «благоверного и христолюбивого», с Соломоном («вторый мудрый Соломон быв») и даже с солнцем и первыми русскими святыми — с Борисом и Глебом. Бог «не постави бо прекрасного солнца на едином месте, а доволеюща и оттуду всю вселеную осьяти но створи ему веток, полдне и запад, тако и угодника своего Андрея князя, не приведе его туне к собе, а могущая таковым житьемь и тако душю спасти но кровью мучиничьскою омывшеся, прегрешении своих с братома с Романом и с Давыдом, единодушно к Христу Богу притече».[286]

От владимирского летописца мало отличаются панегирические высказывания его южного коллеги. Последний также сравнивает князя с древним мудрецом: Андрей «уподобися царю Соломану», «вторый мудрый Соломон». Южному летописцу принадлежит довольно поэтическое сравнение князя со звездой: «звезду светоносну помрачаему оканеные же убийце».[287]

Благодаря летописцам князь вырастает перед современниками в «самовластца», «царя», мудрого «цесаря», наместника божественной силы на земле. Он, а также