Когда зацветут тюльпаны - Юрий Владимирович Пермяков

и стояла так уверенно, будто она тем только и занималась, что стояла у рычага.

— Давай, заводи дизель, — коротко приказала Галина, ни к кому в частности не обращаясь, и оба дизелиста — из ночной и утренней смен — бросились в дизельную, громко бухая сапогами по настилу буровой…

…Стоять за лебедкой Галине приходилось не раз и в прошлом. Будучи еще студенткой, она проходила практику на промыслах Башкирии и там получила отличную оценку по ведению горных работ. И никто не знал, каким мучительным напряжением воли и всех своих не таких уж и больших физических сил добилась она этой оценки. Иногда вставала за лебедку и в Бугуруслане. Один раз даже всю смену — восемь часов — выстояла, сделала спуск и подъем инструмента. И как несказанно гордилась тогда этим, полагая со всей наивностью юности, что теперь она способна на большее, чем другие, позабыв, что бурильщики изо дня в день, зимой и летом, стоят у этого рычага. Но все-таки в одном она была права: бурильщиков-женщин она не встречала, даже не слышала о таковых.

И вот этот решительный шаг. Правильно ли она поступила, не слишком ли понадеялась на свои силы и знания? Соловьев боится сорвать резьбу на соединениях труб, и опасения его не лишены оснований… Тогда едва ли возьмешь из скважины оставшиеся звенья вместе с турбобуром. Придется или менять направление ствола скважины, или начинать бурение заново.

…Взвыл стартер дизеля. Мотор ровно заработал на холостых оборотах. Галина включила лебедку на подъем и сразу же почувствовала, как натужно, трудно работает многосильный дизель. Но она продолжала увеличивать нагрузку…

Напряжение росло. Казалось, все, хватит, иначе случится страшное, непоправимое, а что-то спрятанное глубоко внутри говорило: нет, еще немного, еще, еще… Все обострилось в ней до предела в эти короткие минуты — мысли, слух, зрение. Дико, судорожно ревет мотор, звенит, словно струна, трос на лебедке, буровая мелко вздрагивает… Еще… еще… И вот труба, успевшая покрыться темными кристалликами льда, медленно поползла из скважины… «Раз, два, три, четыре…» — зачем-то стала считать Галина и, досчитав до десяти, сразу же сбросила нагрузку. Талевый блок с крюком вздрогнул и медленно пошел вниз… Труба тоже нехотя поползла обратно в скважину. Остановилась, дрогнула — и двинулась быстрее.

Галина мягко посадила инструмент на элеватор, отключила мотор от лебедки, посмотрела на буровиков, стоящих на прежних местах, неуверенно улыбнулась и, тяжело переставляя ноги, пошла из буровой. Проходя мимо Косякова, она приостановилась, и взглянув на его крупное лицо, вдруг охрипшим, совсем чужим голосом сказала:

— Закрой рот, Косяков, галка влетит…

* * *

…Домой в этот день Галина пришла поздно. Она устала — ломило поясницу, гудели ноги, побаливала голова. Настя встретила ее доброй, ласковой улыбкой.

— Что поздно так? — спросила она, помогая Галине раздеться. — Наташка сегодня опять пятерку по арифметике получила. Все тебя ждала: где, да скоро ли придет тетя Галя? Похвалиться хотела. Не дождалась, уснула.

Галина улыбалась растроганно и немного застенчиво. Она не понимала, почему так хорошо, так заботливо ухаживает за ней Настя, почему она так, по-семейному, делится с ней всеми своими радостями, огорчениями, переживаниями.

— Какая ты добрая, Настенька, — проговорила Галина, чувствуя, как нежность заполняет ее сердце.

Нисколько не смущаясь, Настя ответила, вздохнув:

— Все мы, бабы, такие добрые. Говорят, есть злые, сварливые… Брехня! Это, может, на первый взгляд так кажется: ух, какая злющая! А загляни любой из них в душу — доброта одна… Знаю я, по себе знаю, какие мы злые да сварливые… — И добавила неожиданно, глядя на то, как Галина, разбрызгивая воду, моется горячей водой над зеленым эмалированным тазом: — Красивая ты, Галинка. Груди-то, как у девчонки торчат, словно яблоки налитые.

А поздно вечером, поужинав и пересказав друг другу все новости дня, они сидели в потемках и пели песню о высоком дубе, что стоял среди долины в своей могучей, неповторимой красоте. И было так непередаваемо сладко и грустно на сердце!.. И хотелось почему-то заплакать. Обняться крепко-крепко, прижаться друг к другу и плакать, и петь о судьбе одинокого дуба…

3

Буровой мастер бригады, начавшей бурение скважины № 422 на участке Галины, Василий Митрофанович Анохин с нетерпением ждал нового инженера. Но «барышня», как он назвал Гурьеву, не явилась ни на первый, ни на другой день. Из разговоров с буровиками Анохин узнал, что «новенькая» безвыездно сидит на 82-й, у этого недотепы Горшкова, и там «наводит порядок». Анохин решил узнать подробности и, выбрав случай, зашел в контору к своему давнему другу Андрею Гавриловичу Куцыну.

Андрей Гаврилович работал снабженцем и, стало быть, должен знать все, что интересовало Анохина.

— А-а, Митрофаныч, — радушно встретил его Куцын, протягивая маленькую руку. — Здравствуй, здравствуй… Присаживайся поближе. Почему не заходишь?

Анохин уклончиво ответил:

— Дела, сам знаешь… — И вздохнул: — Дел невпроворот.

Куцын погрозил беленьким пальчиком:

— Брось, брось, знаю, почему перестал заглядывать. Боишься ты, Митрофаныч, боишься…

Анохин в силу некоторых обстоятельств уважал Куцына, по терпеть не мог его привычки повторять в разговоре одни и те же слова по нескольку раз подряд. Это мешало схватить суть разговора, приходилось напрягать внимание, и после беседы с Куцыным у него всегда болела голова.

— Трусишка ты, Митрофаныч, трусишка. Да, да, как зайчик, вот именно, как зайчишка… Что, неправда, да?

Анохин, подавляя раздражение, ответил:

— Ты как всегда прав, Андрей Гаврилович, — боюсь я нового инженера.

— Ага! — воскликнул Куцын. — Значит, я угадал!

Анохин, не сдержавшись, грубо оборвал:

— Чему радуешься-то?

Куцын обиженно умолк и, прокашлявшись, зло бросил:

— Ну, а зачем пришел тогда?

Вопрос был явно лишним. «Только не затем, чтобы выслушивать твои телячьи восторги», — про себя ответил ему Анохин, чувствуя, что сейчас встанет и хлопнет дверью, не узнав главного. Стараясь загладить резкость, примирительно сказал:

— Не обижайся, Гаврилыч. Мы старые друзья. Войди в мое положение: мне же работать нужно с этой… э-э… барышней, а ты шуточки шутишь. Несолидно получается.

Куцын улыбнулся, широко растянув свой безгубый рот, и осторожными движениями рук поправил на голове волосы цвета ржаной соломы.

— Ладно уж, ладно. Понимаю. Что интересует тебя?

— Сам знаешь — Гурьева.

Куцын закатил под лоб зеленоватые глаза и вздохнул:

— Ах, Митрофаныч, Митрофаныч. Гурьева это… это… — он чмокнул и пощелкал пальчиками. — Леденец… вот, вот, именно леденец. Обсосать хочется. Н-ну, женщина, скажу тебе, ну, женщина… — И подавшись всем своим маленьким тельцем к Анохину, заговорщически зашептал: — Жена нашего главного. Бывшая. Ушла от него, ушла, понимаешь? Не желаю, говорит, с тобой жить, надоело, говорит. Буду, говорит, работать, не желаю терять самостоятельности… Принципиальная, о! Принципиальная!

Анохин морщился, как от зубной боли, но Куцына не перебивал. Без