Лога - Алексей Бондин

I

Сотруднику в жизни и творчестве Александре Самойловне Бондиной.

Старатель Яков Скоробогатов возвращался с рудника вершной. Июльское солнце немилосердно жгло, а небо казалось жестяным, луженым. Придорожные деревья недвижно застыли в знойном мареве, покрывшись серым налетом пыли. Чуть заметное дыхание ветра не холодило, а как будто еще более распаривало.

Гнедой толстозадый мерин нетерпеливо мотал головой, хлестал по бедрам хвостом, отгоняя злобно жужжащих слепней и оводов. По всему его телу, как сквозь сито, просачивался пот и бугрился местами желтоватой пеной.

— Жара-то какая, прости, господи, — снимая круглую бобровую шапку и утирая рукавом со лба едкий пот, бормотал Скоробогатов.

От зноя, парного дыхания ветра и вида запыленных кустарников тоскливее становилось на душе. «Ушел фарт… как провалилась жилка…» — думал Скоробогатов. Устало опираясь на подвешенные к седлу пестери, он смотрел на серую пыльную дорогу, опустив поводья.

Впереди виднелось заводское селение Подгорное, разбросанное по отлогим холмам. Глубоко в яму провалился завод, прижатый Лысой горой, похожей на каравай хлеба. По ту сторону Подгорного в тысячеверстные дали синеватой каймой уходил лес. Сбоку из-за леса вышла остроглыбая гора Магнит, у подножья которой разинула зев ступенчатая огромная яма — железный рудник.

Всё это было давно знакомо Скоробогатову. Но теперь он упорно глядел на завод, в яму, откуда высунулся десяток черных труб, размазывающих в раскаленном небе негустое облако дыма.

«Хоть в завод иди да запрягайся в работники к Антуфьеву, к князю», — подумал он.

Въехав на ближний пригорок, откуда прямой тракт серой холстиной протянулся в Подгорное, Яков пристально всмотрелся в одну из улиц, похожую на зеленую ленту. Среди небольших домиков высился двухэтажный дом с зеленой железной крышей.

«Мой дом был», — пронеслось в голове Якова и он вспомнил прошлое, когда Скоробогатов «жил», когда ему «везло» — шло золото, была «богатецкая жилка»… Быстро построил он этот дом!

Как из земли вырос, — говорили тогда соседи.

Были у Скоробогатова в ту пору и хорошие кони. «Как звери были!» Любил Яков возиться с ними, укрощать их буйный характер. Он украшал их дорогой, с набором, сбруей «московского ремня». После каждой сдачи золота в контору он на тройке разъезжал по улицам Подгорного. Сам был всегда щеголевато одет, — бобровая шапка с бархатным верхом, щегольский полушубок, яркокрасная рубаха, плисовые широкие шаровары, ботфорты с лаковыми подклейками. Пальцы Скоробогатова были унизаны массивными золотыми перстнями. В больших пошевнях, на тройке с колокольцами, он, как бешеный, влетал в окраинные улицы, возвращаясь с прииска, и люди испуганно сторонились от остервенелых, взмыленных лошадей. Голову Яков в ту пору держал прямо, на людей смотрел свысока, особенно на рабочих, которых он считал «худо- душными людишками». Встречаясь с ними и выслушивая их жалобы, он самодовольно поглаживал рыжую бороду и говорил:

— Жить вы не умеете.

Все это было и промелькнуло, как сон, но он любил вспоминать прошлое, — эти воспоминания согревали сердце и будили надежду… Сегодня было не то. Он страдал от горькой обиды, которую нанес ему штейгер Исаия Ахезин.

Дошедший до отчаяния, Яков метался по речонкам, по логам, отыскивая нетронутые места, чтобы сделать заявку. Исаия с лесообъездчиком подошли к нему, когда он делал пробу на жолобе в Кривом логу.

— Что? Шаромыжишь, Яков Елизарович? — вкрадчиво с ехидцей спросил Ахезин, — докатился, хищничеством занялся?

Скоробогатов почувствовал, как краска стыда и обиды разлилась по лицу.

— Разведку делаю, Исаия Иванович, — виновато ответил он.

— Ась? — как бы не расслышав, насторожился Ахезин, и его худое лицо ехидно заострилось в углах, глаза засветились колющими искрами.

— Разведку делаю, говорю я.

— На разведочку нужно баночку от конторы взять. С печатью с заводской, Яков Елизарович!

— А я допрежь хотел, чтобы потом впустую не вышло.

«Снасть» Ахезин не отобрал, а только значительно сказал, подчеркнув свою власть:

— Ну, уж ладно, на первый раз тебе спущу, потому знаю тебя. А больше с этим художеством мне не попадайся, Яков Елизарович. Мужик ты был — на славе жил… Дружбу терять не будем… Изломай, Прохорыч, — приказал он лесообъездчику.

Прохорыч, — здоровый, плечистый, с загорелым лицом, обросшим густой темнорусой бородой, — выворотил жолоб, устланный дерном, и забросил его в ближайший глубокий шурф.

— Давай забирай снасть-то, Яков Елизарович! Мы тебя проводим до тракта-то, — так же ласково и ехидно сказал Ахезин.

Яков покорно подчинился.

Когда они выехали из гущи леса на широкий тракт, Исаия повернул в противоположную от Подгорного сторону, сказав:

— Ну, так до увидания, Яков Елизарович, счастливого пути!

Задумавшись, Скоробогатов не заметил, как въехал в свою улицу, Малую Вогулку, где он жил в старом, почерневшем от времени доме на три окна. Дом этот ему достался по наследству от деда Луки, непокорного кержака-раскольника, ушедшего в скит на Еловые горы спасать евою душу от «антихристовых печатей», которые вводил заводчик князь Антуфьев. И дело старательское Яков получил тоже по наследству.

Скоробогатовский дом наклонился острым коньком вперед, как бы прикрыл свое лицо от солнца. Яков не подгонял лошадь. Мерин, выйдя из злого жужжания слепней, шагал, не торопясь, опустив голову. Горланили петухи. На дороге пурхались куры, поднимая пыль. Навстречу Якову по полянке шла Кулажиха-староверка в косоклинном сарафане, озлобленная нуждой баба. Она вела чумазую, загорелую девочку в замусоленной короткой до пупа рубашонке. Злобно дергая ее за ручонку, Кулажиха ругалась:

— Да иди ты, будь ты проклятая!

Девочка подпрыгивала от увесистых шлепков матери, ревела, широко разевая рот. Льняные кудреватые волосы растрепались, косичка с красной тряпкой загнулась вверх хвостиком.

Кулажиха, увидев Скоробогатова, сердито крикнула:.

— Что прохлаждаешься? И не торопишься?.. Ох, и аспиды же вы, мужики!

Голос у нее был жесткий, грубоватый.

Скоробогатов, недоумевая, открыл серые глаза, а Кулажиха, приостановившись, проговорила:

— Что бельма-то выворотил на меня? Не знаешь, поди, что Полинарья твоя родила?.. Уй ты, чучело… Оборотень рыжий. Иди — принимай, парнишку тебе приволокла… Сама, прости, господи, сушенка, а таскает парней…

Кулажиха сердито вздернула девочку на руки и ворча пошла в узкий переулок, а Яков завозился в седле и подхлестнул лошадь.,

В сенях его встретила повитуха — Кирсаниха, полная, широколицая пожилая женщина. На руках ее лежал ребенок, завернутый в тряпье. Она, смотря заплывшими жиром глазами, пробасила:

— Приехал?.. Видно, господь-то батюшка надоумил же тебя — вразумил приехать-то. И дела будто нету!.. Баба последнее время ходит, а тебя леший унес на рудник. Иди… Полинарья-то плохая, на ладан дышит. Двое суток маялась… В церкви царские ворота открывали. Под святые клали… Иди… Я сейчас…

Кирсаниха ушла с ребенком в задние ворота — в огород.

Яков бросился в избу. Полинарья лежала в постели, на деревянной кровати, задернутой красной цветистой занавесью. Он отпахнул занавеску. Маленькое, худое, смуглое лицо Полинарьи было мертвенно спокойно. Она устало открыла черные глаза, удивленно улыбнулась и с тихой радостью проговорила:

— Яков!.. Ты… Приехал?.. А я… Без тебя, ишь! Сынка бог дал…

Скоробогатов наклонился к жене. Полинарья, выдернув сухие, смуглые руки из-под одеяла, сшитого из треугольных разноцветных лоскутков, обняла шею мужа, шепча:

— Я думала… смертынька пришла… И тебя нету…

Яков бережно снял руки жены со своей шеи, наставительно сказал:

— Ну, ты не беспокой себя.

Он присел на край кровати, смотря на родильницу. Ему казалось, что перед ним лежала не его Полинарья, а какая-то другая женщина. Лицо ее, повязанное белым платком, было маленькое, почти детское, а глаза блестели радостным чувством. Она улыбнулась, вздохнула и тихо заговорила:

— Счастья бог дал нам с тобой, отец… Сынок родился в сорочке и в рубашке.

— Штой-то, мать? — обрадовался он.

Вон, посмотри там, Семеновна на божницу положила сушить. Наверно, уж подсохла… Ты поди-ка, отец, в баню-то сходи, да посмотри там, как бы она его не запарила… Боюсь я, уж больно она его жарит…

Яков подбежал к божнице, нашарил небольшой комок ссохшегося детородного пузыря и долго с мечтательной улыбкой рассматривал «счастье». Потом бережно положил комок на божницу, перекрестился, размеренно останавливая руку на лбу, на животе и на плечах.

Приближаясь к бане, он услышал надсадный крик ребенка и тихий басистый голос повитухи:

— Ну, господь с тобой, богородица-мать, заступница… А господи исусе христе… Ну, ну… Родименький мой.