Лога - Алексей Бондин

— Ну, как у те сынок-то?

Она откинула ситцевый полог зыбки и заглянула. Полинарья взяла щепотку соли и посыпала на голову младенцу.

— Чтой-то, Петровна, — обиделась Суричиха, — не думай, у меня глаз не урочливый!..

— А кто его знает… Береженого бог бережет!

— Где у те Яков-то?..

— На подлавку ушел, снасть разбирает!

— Чо, поди, на рудник собирается?

— А куда деваться? Одно дело.

Скоробогатов в это время осматривал лопаты, ковши, веревки, ворота.

Войдя в избу, он мимоходом, нехотя кивнул Суричихе. Та выждала, когда Яков сел за стол, и вкрадчиво, исподлобья посматривая на него, заговорила, держась обеими руками за скамейку:

— Пришла я к тебе, Яков Елизарыч… Дельце есть, да и сурьезное дельце… Распатронился у меня мужик-то, лежит и ничего не делает. Я уж думаю, грешным делом, хоть бы помер, право. Как клещ впился в меня и сидит на моей шее.

— Ну, так я-то тут при чем?

— А, как же, Яков Елизарыч, у меня теперь вся надежда на тебя. Слышала я, что тебе бог счастье послал.

— Какое счастье?

— Ой, да чтой-то, будто я не знаю. Уж ты не зазнавайся! Тут, я думаю, надо повести дело компанейское…

Суричиха развернула тряпицу и показала засохшую черную змеиную шкуру.

— Гляди-кось чем это пахнет?

— Выползок…

— То-то, смотри. Вот я и говорю своему: бери, да присоединяйся к Якову Елизарычу. У него сын в сорочке и рубашке родился. Да оба, да вместе и отправляйтесь на рудник. Клад найдете, а я уж заговорю то и другое. Невиданное дело откроете! Эко, право. Ну, не слыхала я… Знаю, видывала, ребята в сорочке рожаются, а уж еще и в рубашке… не видала… А выползок-то, Яков Елизарыч, лучше разрыв-травы действует. Твое счастье к золоту приведет, а наше — объявит.

Яков молчал. B своё счастье — в Макарову «сорочку» — он верил, а в суричихином выползке сомневался. Суричиха торопливо продолжала:

— Нынче я его нашла и в приметном месте, да и как еще нашла-то!.. В позапрошлом году я видела эту змею-то. Она тогда мне ноги показала, во какие — кра-асные…

Суричиха отмеряла указательным пальцем.

— Тут она и щенилась. А восет-та пошла я туда по грузди, смотрю — выползок лежит. Меня даже в хворь бросило от радости.

Яков уже не слушал Суричиху. Мысль его бежала в будущее. Он видел впереди новое счастье, «фарт». Зачем ему Суриков? Какая от него польза? Яков не любил этого мужика, неповоротливого, всегда пьяного. Но все-таки отказать он не решался. — «А, чорт ее знает, может, правду говорит. Дошлая баба. Знает что-то. Прошлый раз уроки были — знобило, трясло… Суричихина наговоренная вода, как рукой, сняла болезнь и позевоту. Может быть, выползок раскроет тайну земли… золото».

Из памяти не выходил Кривой лог, где когда-то была казенная разведка, — заброшенные шурфы. Яков прошел по этому логу сверху донизу, до устья, где лог впадал в речонку Каменушку мутным, как квас, ручьем. Знак породы — синеватая земелька — виднелся в буграх возле шурфов. Про этот Кривой лог рассказывал еще покойный дедушка Лука. Уходя в скит, он наказывал своему сыну Елизару покопать в этом логу, у подошвы горы Полдне-вой. Чем больше Яков думал об этом, тем сильнее разгоралось нетерпение, — «Сделать заявку, начать работу!»

Но, чтобы начать это дело, нужны деньги, а всё, что было у него — давно продано и «закопано в землю». Надежда была только на золотые серьги, которые он обнаружил в сундуке, в уголке, под лоскутьями.

— Ладно, — сказал он Суричихе решительно, — я зайду сегодня к Никите-то.

Суричиха заметно обрадовалась и, завернув выползок, запрятала его в карман.

— Ну, так простите Христа ради. Пойду я, разбужу своего-то дьявола… Ты хоть, Яков Елизарыч, поддержи его. Сходил в завод, на плотине поробил до выписки, получил деньги, пропил и опять лежит.

— Ну, я не наставитель, у каждого на плечах своя голова. После обеда он, доставая из сундука женины серьги, обнаружил в другом углу толстое обручальное кольцо и крякнул.

«Ишь, припрятала, холера, и молчит».

Взвесив кольцо вместе с серьгами на ладошке, Яков определил: «Штук[1] пять будет!»

Не сказав жене ни слова, он молча оделся и пошел в контору горных промыслов.

Там он встретил на пороге штейгера Ахезина.

Увидев Якова, Ахезин улыбнулся, блеснув маленькими глазками, забрал в руку клин бороды.

— Что, Яша, по заявочку?

— По заявку!..

— На Кривой лог?..

— Да, думаю.

— Торопись. Крой давай, а то Митька Малышенко на него метит. Вечор я их там же накрыл, где тебя застал. Шаромыжили с Федькой Чернышенком. Отобрал я у него снастенку-то, вон лежит.

В углу лежал ковш, решетка от грохота и две лопатки.

— По-хозяйски расположились, как взаправдашные, — продолжал Ахезин. — Сволочи! А Федька на меня с топором. Хотел ошарашить, да сглызил. Вот я ему ужо теперь… Жду, не подойдут ли!

Скоробогатов прошел к столу смотрителя приисков.

— Заявочку бы надо сделать, — проговорил он.

Смотритель, плешивый, плотный старичок, углубившись в какие-то планы, как бы не расслышал. Он взглянул на Якова угрюмыми глазами, спрятавшимися под густой сединой бровей, и снова начал рассматривать планы.

— Федор Петрович! — снова окрикнул Яков.

— Ну, я — Федор Петрович… Пятьдесят восемь лет Федор Петрович… что тебе надо? — не глядя на Якова, проворчал смотритель.

— Заявочку, говорю, сделать надо бы!

— Так и говори.

— Так и сказал.

— Ты не к пустому месту пришел, а ко мне — значит, и надо говорить, к кому пришел. Чорт ли, дьявол ли, — у меня ведь имя есть. Ну, какую, куда тебе заявку?..

— Да на Кривой лог!

— Ишь, куда махнул! А не сорвет тебя там?

Порывшись, смотритель достал толстую книгу и, перелистывая ее, заговорил:

— Поди уж понюхал там?

— Не…

— Ну, льнете, как мухи к меду, к этому Кривому. Каждый день шаромыжников там ловим.

— Я не шаромыжник, Федор Петрович!

— Знаем. А смывку там делал. Думаешь, мы не знаем?..

Скоробогатов вспомнил Ахезина. «Шепнул, холера!»— подумал он.

— Вот что. Заявку я тебе не дам на Кривой лог.

— А что?

— Ну, не даю, — значит, знаю почему… Приди завтра.

— Отдали, что ли, кому?

— Никому не отдали.

Яков крякнул тихонько и отошел. «Срывку, что ли ждет»? — подумал он и направился к Ахезину.

— Ну что? — спросил тот.

— Не дает, завтра, говорит.

— Э, стерва старая! Угости… даст… Ей-богу, даст… Чо те стоит — пустячки, — хитро посматривая на Скоробогатова, сказал Ахезин.

— Угостилок-то нету, Исаия Иваныч, — почесывая в затылке, проговорил Яков, ощупывая в кармане сверток с серьгами и с кольцом. — Пронесло, как в провальную дыру. Ты ведь знаешь меня?

— Как не знаю, знаю.

— А ты похлопочи. По старой дружбе… не все ведь это будет!

— Похлопотать, говоришь? Х-хе…

— Ну!..

Исаия, почесывая волосатую щеку, глядел на смотрителя, прищурив один глазок, и что-то соображал.

— Не все ведь это будет, — тихо уговаривал Скоробогатов Ахезина. — Сочтемся когда-нибудь!

— Ну, ладно коли… Посмотрим!

— Я хоша и так согласен, что первый смывок пополам.

Ахезин, закручивая бороду в шильце, засмеялся смехом козлика:

— Х-е-е-е… На посуле-то вы, как на стуле. Ну, ладно, приходи завтра, заверни. А куда тебе, в устье или в вершину?

Яков растерялся. «Как бы не прогадать!»

— Весь-то ложок не отдадут, деляночку только, — сказал Ахезин.

— Ну… ну, на то место, где я сполосок делал.

— Ладно…

Вечером Яков зашел к Сурикову. Избушка его стояла поодаль от остальных строений. На обширной усадьбе с переломанным жердьем изгороди она стояла одиноко, без надворных построек, не похожая на другие, обросшие сараями, крытыми дворами, банями, хлевушками. Никита был незапасливый человек. Он сжег все постройки и теперь допиливал на дрова остатки гнилой стены, которая когда-то отгораживала двор от огорода. Ворот тоже не было. Они давно сгорели в печи. Единственным пристроем к кособокой избушке Никиты были сенцы с небольшой лесенкой.

На крыльце Якова встретила Суричиха.

— Уж не обессудь, Яков Елизарыч. Не запнись у нас, проходи в избу-то.

— Дома Микита-то?..

— А куда он, к чомору денется? Сидит за столом — думает. Вчера налопался где-то, с похмелья капусту жрет.

Яков пролез в низкие двери. Никита сидел за столом у порожней чашки, навалившись локтями на стол и положив на ладони темнорусую голову.

— Здорово, хозяева! — перекрестившись в темный угол, проговорил Яков. — Чего поделываешь?..

— А так, ничего!

— А я к тебе.

— Садись давай, гостем будешь.

В избе было темно. В угол прижалась деревянная кровать, заваленная каким-то тряпьем и грязными подушками. На печке сидела серая горбатая кошка, старательно умывалась, поглядывая на Якова зелеными глазами. Из-под лавки выскочила лохматая, рыжая собачонка и громко залаяла.