Дом на болотах - Зои Сомервилл

настолько наивна, чтобы не знать, чем мужчины и женщины занимаются в супружеских постелях. Я знала, как делают детей, – сам священник об этом говорил. Но до тех пор я не совсем понимала, что имел в виду Фрэнк.

Когда все произошло – это длилось недолго, – было больно, у меня пошла кровь. Фрэнк с отвращением посмотрел на красные пятна на простыне, и из-за этого глаза мои наполнились слезами. Он обнял меня, сказал, чтобы я перестала плакать, и вытер мне глаза белым краем простыни. Но потом сказал, что мне лучше быстренько привести себя в порядок, и, когда я, взяв белье, вышла из комнаты, собрал постель и скатал ее комком, словно не мог вынести вида моей крови. Наверху у них была огромная ванная, которую велел оборудовать полковник, я всегда считала ее роскошной, но в тот день там гуляли сквозняки. Я села на унитаз, и внизу так защипало, что у меня опять полились слезы, но я вытерла их, вытерлась сама, там, внизу, было липко и больно. Вся комната, с этими медными кранами, гнутыми ножками ванны и шторами в оборках, казалось, упрекала меня за чудовищность моего тела, ей были отвратительны все эти телесные дела, эта нелепость.

Когда я вернулась в комнату Фрэнка, он жизнерадостно курил на кровати, откинувшись на подушки.

– Иди сюда, милая Рози, – сказал он, раскрывая объятия, и мне так нужно было утешение, что я пошла.

Я свернулась под его рукой, он погладил меня по голове. Мне хотелось что-нибудь сказать, попросить его больше так не делать, но он поцеловал меня в голову.

Ну вот, было не так и плохо, правда? Теперь ты моя девочка. Несмотря на боль в паху, мне стало так хорошо оттого, что он это сказал. Я была кому-то нужна. Я была чьей-то.

Дома я укуталась, положив в постель грелку, стала слушать, как скребутся на чердаке надо мной крысы, и разрешила Уте угнездиться со мной на кровати. Я не знала, что думать. После всего, увидев мои красные глаза, Фрэнк сказал, что мне начнет нравиться, когда я привыкну, но тогда мне не понравилось, мне совсем не понравилось, и я жалела, что рядом нет матери, чтобы что-то мне посоветовать. Но я хотела Фрэнка больше всего на свете, и это было важнее, чем любое неудобство, какое я могла ощущать. В голове у меня играли слова песни, песни, которую мы крутили всю весну. «Телом и душой я сдаюсь». Наверное, думала я, это и делают ради любви. Сдаются.

17

Было пасхальное воскресенье, мы все собрались в церкви на пасхальную службу, Лафферти сидели впереди, мы с отцом за ними. Все утро было пасмурно и облачно, когда мы шли в церковь, начался дождь. Суд над нашим прежним священником, мистером Дэвидсоном, был в самом разгаре. В нынешнем своем положении я начала его даже жалеть. Сейчас, когда я это пишу, он превратился в жалкую фигуру, в изгоя. Тогда о нем писали все газеты. После того как священник опоздал на службу в честь Дня поминовения, мэр Марсден из соседней деревни, который годами на него жаловался, наконец-то добился того, чтобы церковь начала против него процесс, обвинил его в том, что он использует «невинных девушек» с улиц Лондона ради собственных целей. Священник, думаю, прежде всего был дураком. Если верить газетам и местным сплетням, он находил девушек в чайных «Лайонс» или на улицах и предлагал им помощь, часто приводил их в свой приходской дом. В зависимости от того, какую сторону ты принимал, он или пытался их спасти, или вожделел. Возможно, и то и другое. В тот год в деревне только и разговоров было об этом скандале. А службы тем временем шли своим чередом, иногда их проводил прежний священник, иногда – какой-нибудь другой бедолага, которому приходилось иметь дело с расколовшейся деревней. Ведь остальные деревенские священника по-прежнему любили.

Служба шла как обычно, замещавший нашего священник говорил о том, как Иисус умер за наши грехи. Отец бормотал себе под нос, и, думаю, если бы не благочестие леди Лафферти, мы бы в церковь вообще не пошли.

– Она думает, у нее священный долг, – сказала Хильди, закатывая глаза.

Но потом я задумалась еще и о том, что натворили мы с Фрэнком. Я не могла облечь это в слова, мне было слишком стыдно. Дело было не только в нем, но и во мне. Не с самого начала, но к той Пасхе мне начало нравиться это ощущение. Сложно считать что-то неправильным, если ощущаешь это как взрыв внутри, который расходится до кончиков пальцев, до макушки, и не вдохнуть, и все тело словно оживает впервые, и хочешь, чтобы это длилось и длилось. Но я не должна была так думать, я это знала. Я посмотрела на полковника и леди Лафферти, попыталась представить, как они этим занимаются, чтобы сделать Хильди и Фрэнка, и мне пришлось зажмуриться, чтобы не расхохотаться. Или Фейрбразер, с ее-то толстой задницей. Ужасная мысль.

Когда мы вышли из церкви, дождь кончился, но хмурое небо висело все так же низко. Хильди взяла меня под руку, пока мы ждали ее мать. Леди Лафферти склонила изящную шею к подменному священнику. Потом обернулась ко мне и блаженно улыбнулась, как будто мы сейчас сотворим какое-то христианское чудо. Однако в ее взгляде была пристальность, которая заставила меня поежиться. Я испугалась, что она знает – и, хуже того, что увезет от меня Фрэнка. Я думала, что, наверное, я проклята, и, хотя знала, что должна бы чувствовать себя виноватой и сказать Фрэнклину, чтобы он больше так не делал, не была уверена, что смогу.

Канун Святого Марка приходится на конец апреля, и в эту ночь традиционно гадают. Джейни научила меня, как гадать на суженого. Хотя я толком в это не верила, навлекать на себя несчастье, не совершив обряд, мне тоже не хотелось. В прошлом году я еще не была знакома с Фрэнком, поэтому гадала просто для забавы. Я никогда никого не видела. В том году Джейни дала мне конопляного семени и сказала:

– Надо узнать, кому ты предназначена, раз уж ты затеялась с мальчиком из Усадьбы.

– Джейни, да это просто ерунда, – сказала я, скрывая смущение, но в то же время желая, чтобы это оказался он, нуждаясь в этом.

– Может, и так, но, думаю я, тебе все одно хочется попытаться, а?

– Тогда ладно, – сказала я с притворным безразличием.

Сама Джейни всегда ходила в канун Святого Марка к церкви, потому что, как