Метафизическое кабаре - Мануэла Гретковска

— Конец? — осведомился Джонатан, делавший пометки на полях газеты. — Если не касаться терминов, ты, Гиги, прочел каббалистическую лекцию о тсимтсум*, то есть об истории заточения сияющих душ в плоть. Так же, как и в твоем описании, там должны упоминаться искры — души, заключенные в теле человека.

— А клевая эта Каббала! Святые и раввины покуривали травку, да? — обрадовался Гиги.

— Нет, — посерьезнел Джонатан.

— Послушай, это должно подходить к твоей Каббале, — Вольфгангу вспомнились рассказы сестры, ассистировавшей при родах. — Хедвиг говорит, что рождение человека очень болезненно, потому что у него слишком большая голова. Такая большая, что при родах женщине разрезают промежность, чтобы не лопнула. После первородного греха Бог приговорил мужчину к тяжелым работам, а женщину — к болезненным родам. До грехопадения у прародителей головки были маленькие, но они съели плод с древа познания и стали интеллигентнее, и головы у них чрезмерно разрослись. Если бы человек не думал, головка у него была бы маленькая и он бы не страдал, по крайней мере, во время родов. Интересно, правда?

— Нет, — не согласился Джонатан. — Вы не понимаете, о чем говорите, вы ничего не понимаете. Какая Каббала? Какие грибочки и роженицы?

— Прости, но чего мы не понимаем? — темные глаза Гиги слезились от дыма.

— Того, что я ничего не понимаю.

*

*Первые в истории человечества археологические раскопки имели метафизический смысл. Экспедиция, организованная Симоном Волхвом около 1930 лет тому назад (о Симоне Волхве упоминается в Деяниях Апостолов), не интересовалась* погибшими цивилизациями. Перекапывая пески пустыни, она пыталась найти черепки прагоршка, лопнувшего во время космической катастрофы — тсимтсум. В глиняный горшок Бог заключил божественную энергию. Ее сила разбила глину. Искры Божьего света разлетелись среди тьмы и увязли в материи. Предполагалось, что спасение самих себя, Бога и мира состоит в освобождении этих божьих искр. Симон Волхв и его ученики, обыскивая песчаные холмы, рассуждали логически: «Если у нас есть душа, являющаяся искрой Божьей, следует вернуть ее в то состояние могущества, которое было до тсимтсум». Они мыслили практично: «Когда мы высвободим искру Божью из материи, ее нужно будет поместить в прагоршок, где она первоначально находилась». Значит, следует найти черепки горшка и их склеить. О том, нашли ли симониты горшок, можно узнать, организовав археологическую экспедицию в поисках их засыпанных песком скелетов, так как о дальнейших судьбах секты исторические источники умалчивают.

*

*Вас, господа, наверное, интересуют живущие в Париже писатели. Начнем с Монмартра — там в сороковые-пятидесятые годы жил Селин, автор книжки о мерзости бытия под названием «Путешествие на край ночи». Во время войны Селин делал то же, что и всегда: лечил больных (он был хороший врач), держал котов* (ценя в них отсутствие литературных мнений) и пописывал (не слишком лестно) о евреях. После войны Селина справедливо сочли нигилистом, антисемитом и коллаборационистом. Поскольку происхождение нигилизма и антисемитизма никому не известно, Селина на всякий случай избегали, как заразного. Оставшись в одиночестве, он писал: «В жизни столько вкуса, что она набила оскомину». Презрение к глупцам и интеллектуалам, то есть девяноста девяти процентам человечества, а также стремление достичь предельного одиночества довели его до того, что он съел собственных котов.

Ниже Монмартра, в доме девятнадцатого века, ранее — гостинице, повесился ночью 25 января 1855 года гениальный писатель-романтик Жерар де Нерваль. Гостиница, в которой его нашли висящим под потолком, находилась на перекрестке улиц Фонаря и Тьмы. Нерваль был гением, и потому известна дата его смерти, улица, а также гостиничный номер, в котором он погиб. Но никто не позаботился увековечить память парижского графомана семидесятых годов, в порыве вдохновения отгрызшего себе пальцы правой руки, всадившего в них стальные перья и умершего, марая бумагу, от потери крови.

Не все писатели кончают самоубийством. Есть и такие, что умирают долго, достойно, в муках. Потом пышнейшая похоронная процессия провожает гроб известного писателя на славное кладбище Père-Lachaise. Так было в случае с Оскаром Уайльдом, которому на парижском кладбище поставлен прекрасный памятник белого мрамора. Уайльд умирал от рака пениса. Его отрезали по кусочку, по мере развития заболевания. Свежую рану прикрывали сырой телятиной, которой, согласно тогдашней медицине, можно было умерить аппетит рака. Происхождение этой смертельной болезни и методы ее лечения, как и происхождение нигилизма, не были известны. Говорили, что рак пениса — это божья кара за содомию: Уайльд полтора года просидел в тюрьме за совращение лорда Альфреда Дугласа. Вот к чему приводит жизнь художника, — писал он из камеры, — ну что же, она может привести и в места гораздо худшие. Из тюрьмы Уайльд писал своему любовнику письма, равные лучшим гомилиям[5]. Вот один из фрагментов: Момент обращения — это момент инициации. Более того, с его помощью мы способны изменить прошлое. Это дар христианства. Ведь в греческих афоризмах говорится: Даже боги не властны изменить свое прошлое.

На том же кладбище, на романтической аллее, под дубами стоят два мраморных надгробия: Мольера и Лафонтена. Они были установлены в те времена, когда открытое в 1802 году кладбище Père-Lachaise не было еще à la mode и нуждалось в рекламе. Невозможно было отыскать останки двух знаменитых мастеров слова. Могилы Мольера и Лафонтена пусты. Но это не значит, что внутри нет ничего; в них содержится воздух. Воздух — это дуновение, дуновение — это дух, а Дух Святой — вдохновение пророков и поэтов — дует, где хочет.

*

*Эти коты были подосланы с целью шпионажа четырьмя реформистскими раввинами. Стоял вопрос о том, не причиняется ли зверюшкам зла, ведь у такого антисемита котики не получат ничего кошерного*. Весь план, тайно поддерживаемый Синедрионом, едва не рухнул, однако было решено, что подосланные коты не обязаны есть кошерную пищу, если они кошерно мыслят. Вот и отправили невинных котиков этому Селину, людоеду, и он их, конечно, съел, но не из антисемитизма, а из нигилизма.

*

*— А обрезанный член — кошерный? — спросила Беба, отламывая вилкой кусок бифштекса.

Гиги засмеялся, глядя на удивленную физиономию Джонатана.

— Она девственница, простите девушке наивные вопросы.

Беба пожала плечами и, облизав вилку, поправила розы в волосах.

— Ах, вы, мужчины, как дети.

— Да, но из этих детей вырастают мужчины, — Гиги улыбнулся в пространство, не зная, кого наделить исключительностью своего ответа.

— Почему Вольфганг ест салат и не трогает мяса? — покончив с бифштексом, Беба заинтересовалась аппетитом своих гостей.

Студенту не удалось прикрыть салатом истекающей кровью котлеты, нагота которой зияла из-под зеленых листиков.

— Вегетарианцы вегетируют, — предостерег Гиги. — А вы знаете, что наша пища при жизни влияет на нашу жизнь после смерти? — он хищно положил себе на тарелку порцию салата. — Мой дядя из Америки умер пять лет назад. — Гиги запил салат пивом. — Потом умерла его вторая жена. Для нее раскопали могилу и нашли там распавшийся гроб дяди и его нетронутое червями тело. Агенты из похоронного бюро сказали, что сейчас все больше покойников не разлагается, потому что в пище слишком много консервантов. Вместо того чтобы распадаться в прах, трупы консервируются, как маринады. Скоро всех придется сжигать, иначе не разложатся. Бедный дядя, — вздохнул Гиги. — У него и жизнь была нелегкой. Он, сицилиец, женился на американке — современной, спортивной, деловой, прошло полгода, и она его достала. Он удрал к Нинетте, тоже итальянке из Неаполя. Они вместе поселились в Нью-Йорке на Восточной улице, дом 130.

Нинетта каждый день месила тесто для пиццы и макарон. Она была красива, молчалива и набожна. Американка явилась в их маленькую квартирку, чтобы умереть — или покончить с собой из ревности, это мне не совсем понятно. Перед смертью она вынудила дядю обещать, что ее тело оставят лежать на единственном столе посреди комнаты. Дядя сдержал слово, ведь последняя воля умирающего свята, не выполнить ее — значит накликать несчастье. Более того, нарушить данное слово для сицилийца — бесчестье.

В американке не было ни грамма жира, она очень быстро высохла и рассыпалась. Нинетта каждый день вытирала пыль, тряпкой собирала со стола останки первой дядиной жены. Дядя с Нинеттой были бедны, но счастливы. У них был только один этот стол, а на нем американка, распадающаяся из мести. Американка мстила, распадаясь в пыль и прах, потому что была современной и неверующей, иначе она являлась бы в дядин дом в виде призрака. Дядя с Нинеттой были католиками и потому не боялись неверующей американки на столе. Через два года во время генеральной уборки перед Пасхой Нинетта высыпала полный совок американкиных останков в мешок с мусором. Дочиста вытерла стол.