Метафизическое кабаре - Мануэла Гретковска

Он подошел к столику Вольфганга.

— Я бреду в этом мире, как на собственных похоронах. Смотри, что она со мной сделала, — он показал обвязанный веревкой чемодан. — За твою сестру, за то, что я нарисовал ее портрет.

— Будем точны: за то, что ты к Хедвиг нагло приставал.

— Еще один ревнивец. — Гиги упал на стул. — Любовь слепа и потому ощупывает.

Читатель, прикрытый прежде газетой «Le Monde», высунулся из-за листа бумаги.

— Джонатан, — отложив газету, он протянул художнику руку.

Гиги грустными итальянскими глазами посмотрел на Вольфганга, потом на кипу, венчающую голову Джонатана.

— Очередной поклонник Бебы? Не везет девушке. Мало того, что чувак всего с одним рогом, так еще и с обрезанным.

Джонатан примирительно улыбнулся.

— Что за отсутствие диалектического мышления! Именно из недостатка и родится избыток.

В приглушенном свете тучная итальянская певица страстно шептала арию.

— Возвращаясь к нашей беседе, — Вольфганг вынул из кармана тетрадь. — Ты прав, Джонатан: пусть себе существуют красота, добро, правда, но я считаю, что поэзия лучше Бога.

— Ну вот, у тебя уже есть Бог, поэзия, добавь еще что-нибудь третье, например, Бебу Мазеппо, и ты, правоверный христианин, получишь догматическую Святую Троицу. Пейте вино мое. — Джонатан, священнодействуя, наполнял бокалы. — Я угощаю.

— Не впутывайте меня в свои религии. — Гиги поставил стул спинкой к столику, чтобы видеть сцену. — Я язычник, — он взял со стола бокал красного вина. — Я родился в Сицилии, живу в Риме, я языческий художник, восхищаюсь всем и всеми.

— Рим пал, — спокойно напомнил Вольфганг.

— Пал, но не был разрушен. Через него пошли орды германских вандалов, с тех пор начался упадок, но Рим еще не уничтожен. Он разрушается в душах таких римлян, как я, — тонкий профиль Гиги сделался почти античным, но ехидная улыбка его прекрасных губ быстро смазала впечатление покоя, застывшего на древних статуях.

— Может, ты и прав, но иначе, чем думаешь, — Вольфганг обращался скорее к Джонатану, потому что до Гиги уже ничего не доходило, кроме чувственного мурлыканья декольтированной певицы. — То, что любишь все: и воду, и shit, и хочешь красивых девочек и мальчиков, это не язычество, а обыкновенное распутство, известное всем религиям. Быть язычником сейчас — значит не верить ни во что, сомневаться даже в этом ничто. Нагромождение индийских алтариков, икон, исполнение заповедей New Age-a — все это формы веры. Настоящим язычником был Пилат, римский наместник, спросивший, что есть истина. Лучший вопрос в истории человечества. Греческий, рациональный вопрос, заданный одержимому Мессии.

— Для меня лучшие вопросы — те, что дают ответы на проблемы, которых прежде у меня не имелось, — вклинился в монолог Вольфганга Джонатан.

«Что есть истина?» — вместе с Пилатом спрашивали Иисуса греческие философы. Момент встречи двух миров: греко-римского и христианского. На вопрос, заданный в этом мире: «Что есть истина?», ответ был получен уже из иного: …я для того родился и пришел в мир; чтобы свидетельствовать истину; всякий, кто за истину, слушает мой голос. Чтобы принять ответ Христа, нужно было сначала в него поверить. Но у Пилата были проблемы не с верой, а с пониманием, его интересовало arche[4], и arche перед ним явилось: В начале было слово, — и заговорило. Абсолютное отсутствие взаимопонимания. Правда греко-римского мира и правда христианства. У Христа не было надежды, что его освободит Пилат, у Пилата, беседующего с Христом, не было надежды узнать, что есть истина. Надежда — отличный пример различия между греко-римским и христианским миром. Надежда из ящика Пандоры стала бедствием, терзающим человечество. А для христианства — быть может, в силу его склонности к мученичеству — терзающая человечество надежда является добродетелью.

Пилат, выслушав ответ Христа, разочарованно улыбнулся. Воспитанный в скептической терпимости, не стал возражать. Его охватила печаль: он не нашел в этом отверженном фанатичными евреями молодом человеке собеседника, ищущего, как и он, несуществующих ответов, то есть, в сущности, — небытия, предчувствуемого замирающими цивилизациями.

Христос призывал к обращению. Пилат понял это, но не понял Христа, требующего веры сердца, а не разума. Римский наместник в короткой беседе на террасе дворца осознал, что Иисус отличается от фанатичной еврейской толпы, и оценил, что он не странствующий софист, пользующийся шулерскими треками, доказывая собственную правду с помощью силлогизмов.

Не во власти утонченного скептика Пилата было разрешать споры, он лишь искал и спрашивал. Следующий вопрос он задал ожидающим перед дворцом евреям: «Кого хотите, чтобы освободил я — Иисуса или Варавву?» Пилат и евреи были необходимы, чтобы обречь на смерть Иисуса, потому что его приговорили иудаизм и греко-римский мир. Они спокойно вынесли приговор зарождающемуся христианству, которое, воскреснув, уничтожило пантеистический Рим, а потом стало преследовать евреев.

Гиги отошел от столика, чтобы поближе рассмотреть черноволосую певицу, жирными пальцами месящую бюст после каждого crescendo. Пользуясь утомлением Вольфганга, подкрепляющего силы вином, Джонатан разъяснил ему свои взгляды на иудаизм и христианство, в отсутствие Гиги чувствуя себя свободным от отступлений на тему языческого Рима.

— Дорогой мой, христианство мучает себя и других преследованиями, подозрениями, потому что в систему его мышления инсталлирован жестокий механизм теодицеи. Его запускала инквизиция. За отсутствием инквизиции каждый христианин может нажать в своей совести маленькую кнопочку с надписью «Откуда взялось зло», и перпетуум мобиле самоистязаний тот час же произведет на свет бичующихся, мучеников, морящих себя голодом до смерти мистиков.

Откуда на свете зло? А откуда Бог? Этого никто не знает, и для жизни эти знания не нужны. Жить можно и без них. Бог сказал: «Идите и размножайтесь», а не: «Задавайте глупые вопросы». Бог лучше знает, что тебе нужно для жизни; Он создал Париж, улицу Chabanais и Метафизическое кабаре. Между нами говоря, — Джонатан наклонился к уху Вольфганга, — христианство не является новой, самостоятельной религией. Христос, насколько я помню, говорил, что он пришел не опровергать Ветхий Завет, а развивать его. Собственно, христианство было гностической сектой, возникшей из ортодоксального иудаизма, так же, как гнозисом иудаизма является Каббала. Я шутил над твоей Троицей, любимой арийцами, но вот каббалистов упрекают, что они хуже христиан, потому что верят не в три, а в десять ипостасей Бога.

— В десять? — Вольфганг не расслышал, оглушенный пронзительным соло перкуссии.

— Десять сефиротов счи… — Джонатан перестал шептать и застыл в неподвижности*. На сцену вышла Беба Мазеппо. Вознесла над головой руки, которые конферансье связал длинной кружевной перчаткой. Расставила стройные ноги в черных чулках и, потирая клитором о клитор, продемонстрировала оргазм стерео.

*

*Секта неподвижных, именуемая также сектой иммобилиатов, возникла в конце семнадцатого века в приграничных районах Польши. Первоначально иммобилиатов называли православными евреями, поскольку на исповедуемую ими доктрину сильное влияние оказали православие и иудаизм. Раскол, происшедший в результате теологических разногласий, наступил, по-видимому, в 1687 году, и с этого времени можно говорить о трех направлениях секты. Наиболее экстатическое, послужившее позднее образцом для хасидов, провозглашает, что пришествие Мессии уже свершилось. Следует устроить брачный пир (чтобы он был достоин Господа, на него тратили все состояние) и ожидать индивидуального Богоявления. Пир, на котором ели лучшие блюда, молились и пили водку, длился неделю, затем праздник торжественно завершали, сжигая остатки пищи. Убрав столы, сектанты садились на порогах хат, ожидая Преображения — такого же, как на горе Табор. Поиски пищи или хотя бы прерывание ожидания лишними движениями считались отступничеством от веры в то, что Христос уже пришел и совершит Преображение. Подсчитано, что таким образом на порогах собственных хат умерло с голоду около тысячи двухсот неподвижных.

Представители другого, более приближенного к иудаизму, направления секты полагали, что Мессия еще не явился, но наверняка придет. Иммобилиатов этого направления наполняла беспокойством мысль, что Мессия может прийти слишком поздно. Их деятельность ограничивалась помощью иммобилиатам-экстатикам при продаже имущества и закупке продовольствия для пира. Потом они созерцали ожидающих экстатиков, их медленную смерть от голода. Это подтверждало их убеждение, что Мессия опаздывает.

Третье направление неподвижных, более всего заслуживающее это название из-за богатства теологической доктрины, снискало наибольшее число приверженцев. Принадлежащие к нему иммобилиаты, находясь под сильным влиянием православия и греческой философии, почерпнули из трудов Аристотеля убеждение о подчиненной роли движения. Творящая первопричина неподвижна, хотя и наделяет творимые существа движением. Следовательно, совершенствование является постепенным застыванием, пропорциональным занимаемому в иерархии живых существ месту. Отказ от всех потребностей ведет к святости, то есть к неподвижности. Сидящих на корточках или лежащих иммобилиатов обслуживали члены секты ниже рангом, посвятившие себя теологии и будничным заботам, требующим бесконечного количества богохульных движений. К иммобилиатам, кроме тысяч украинцев, белорусов, литовцев и поляков, принадлежало несколько сот евреев. Из этой группы позднее вышли франковцы — евреи, под предводительством Якова Франка принявшие католицизм. Опыт, приобретенный в секте иммобилиатов, склонил их к отказу от православия, признанного чересчур фаталистическим. Из семьи франковцев происходила Барбара Маевска, мать Адама Мицкевича. Наибольшее количество приверженцев иммобилиаты имели среди украинских крестьян. Исторические исследования показывают, что обвинение их в тупости и лени, якобы проистекающих из свойственной славянам склонности к безделью, несправедливо. Принужденные отрабатывать барщину, грязные, сидящие тупо уставившись в пространство на порогах хат, украинские крестьяне в действительности принадлежали к тайной секте неподвижных, преследуемой православием.