Андрейка - Свирский Григорий Цезаревич

Андрейка остановился в изумлении:

— Достался по наследству?

Майкл Робинсон и Эни засмеялись.

— По наследству мне досталась только любовь к баскетболу. Я купил остров.

— Весь остров?! — Андрейка обошел его с одной стороны, а со второй не пролез. Дебри. Каменный хаос. — Все принадлежит вам? Навсегда?.. В это трудно поверить! Вы же не миллионер!

— Точно, не миллионер... На Кэшэ вообще нет миллионеров.

— Тогда ответ «не делится»...

Майкл Робинсон засмеялся.

Из-за выступа выплыл желто–красный трамвай... на двух понтонах... Медленно прошелестел мимо них, погудел автомобильным клаксоном. Майкл и Эни помахали ему...

— Это Жорж, наш водопроводчик. Сам смастерил... Каждый выходной объезжает соседей...

Андрейка проводил взглядом самодельный «трамвай» на понтонах, покосился на дачу Майкла с большой, из сплошного стекла, террасой и... подумал о бабушке, которая всю жизнь была преподавателем в музыкальной школе, потом в училище имени Гнесиных и, сколько он помнит, все время перекраивала одну и ту же шелковую блузку «на выход», как она объясняла. Денег хватало только на картошку, пшено и сосиски, если их «выбрасывали» на прилавок. Мясные кости доставались лишь к праздникам. (К праздникам всегда чего-нибудь «выбрасывали».) Дачу? Дачу снимали на лето, пока отец не ушел из дому...

Разобрав удочки с большими катушками и серебристыми поплавками, они уселись по обе стороны гранитного валуна с зеленоватыми пятнами мха.

— Мох, голубика... Какая это широта? Это тайга? Если сравнить с Россией?

— Торонто примерно на широте Рима, Эндрю, — шепотом ответил Майкл Робинсон, чтоб не спугнуть рыбу. — Ты же говорил, что, с точки зрения русских, мы ходим вниз головой...

Тишина была прозрачной, зеленой, как воздух и вода озера Каша; изредка мычали коровы. Оказалось, это вовсе не коровы, а моторы–автоматы, которые откачивают из подвалов прибрежных дач воду.

Рыба клевала, как будто только и ждала их приезда.

— Я же сказал, им не терпится узнать еще одну полицейскую историю. — Майкл Робинсон усмехнулся. — Она проста, Эндрю. Ты знаешь, что такое Гордиев узел. Полиция распутывала бы его года три. А Гордиев узел надо рубить.

Я понял, что надо помочь мистеру Дагласу, мы играли с ним в одной команде... Отправился к своим старым ученикам; тем самым, которые собирались вас избить. Ну, одни «не захотели впутываться». Другие не испугались. Все подтвердилось. От вашего «олдсмобиля», в котором было на два миллиона кокаина, следствие не без моей помощи пришло в известный вам «Королевский отель»... Арестовали мистера Мак Кея... Ну, его увезли в наручниках — в меня стреляли. На большой, правда, скорости. Тяни, Эндрю, смотри, какая огромная щука пришла поинтересоваться полицейской историей... тяни–тяни, леска не лопнет...

Щука не помещалась в ведре, хвост ее торчал снаружи; пришлось ведро заваливать камнями, чтоб не опрокинулось.

Когда наловили «на уху», положили удочки на камни, поднялись на огромные серые валуны, оставив внизу «на дежурстве» азартную и шумную мисс Эни...

— Эндрю, — сказал Майкл Робинсон. — Кто заговорит о математике, платит штраф... Кстати, на чем вы остановились окончательно, Эндрю? На музыке или на математике?

— Я не буду останавливаться, — ответил Андрейка; и они оба засмеялись. — Есть внутренняя музыка в математике, — не сразу ответил Андрейка. Так что музыка от меня не уйдет... — Он достал из бокового кармана флейту, подарок Барри, и заиграл элегию Боккерени.

— О чем вы все время хотели меня спросить, Эндрю? — произнес Майкл Робинсон, когда Андрейка снова спрятал флейту в карман.

Андрейка печально поглядел на учителя и достал из кармана брюк старую газетную вырезку.

— Майкл, была такая прекрасная женщина Кэрен. Теперь ее нет... Она поместила в газете Торонтского университета вот эту статью. Статья о том, вот посмотрите, что уровень гражданских свобод одинаков. Во всех странах... в каких бы вы думали? Вот:

«В России времен Брежнева...

В Польше в 1982-м, когда разогнали «Солидарность»...

В Италии 1935 года, когда Муссолини травил газами эфиопов...

И сейчас в Канаде. Всюду о свободе только говорят...»

Делится такой ответ? В Москве мы с бабушкой боялись всего, здесь я не боюсь даже Барышникова из полиции... Почему же Кэрен, добрая, умная, так написала? А потом застрелилась. Разве можно отравиться свободой? А тут одни стреляются, другие... Половина девочек в классе худеют, морят себя голодом до смерти! Нескольких «толстушек» уже нельзя вернуть к жизни. «Анорексия неврода», так объясняют... Как это понять? Они верят дурацкой рекламе?.. А недавно! Школьницу крадут бандиты, все стоят столбами: «Кого это заботит?» Об аборте говорят, как о порезе пальца... На уроках географии мудрецы с Карибских островов спят, забросив ноги на столы... Никто им не мешает спать. Потом они сядут «на велфер», переселятся в «Королевский отель», где государство будет содержать их всю жизнь... Это тоже свобода?

Мистер Робинсон поглядел на удочку Эни. Удочка уже давно дергалась, видно, попалась большая рыбина.

Эни закричала:

— Майкл, помоги, а то она меня утащит в воду!

Майкл спрыгнул вниз и, напрягши мускулы, одной рукой выдернул огромную белую рыбу, но, занятый своими мыслями, вдруг швырнул ее обратно в озеро.

— Эндрю, вы хотите изменить у нас социальную систему? — спросил мистер Робинсон, взобравшись на серый, в плешинах мха валун. — Правильно я вас понял?..

Андрейка усмехнулся горьковато.

— Мой дед уже пытался, у меня есть семейный опыт, сорри...

Мистер Майкл Робинсон поморщился не то от боли в руке, не то от неприятных мыслей.

— Эндрю, все, что вы сказали, — справедливо. В Канаде никто ничего не должен. Каждый имеет право знать и право не знать ничего. Мне это нравится не всегда. Но какая альтернатива? Описанная в книге, которая называется «Изнасилование толп». Книга именно об этом. Об опыте революций. Не подходит альтернатива... Мне, в отличие от тебя, некому жаловаться. Даже Эни от жалоб отмахивается. Но ты иммигрант... Возможно, ты меня поймешь.

Андрейка покосился на мистера Робинсона. Научился у доброй Эй иронизировать?

Но мистер Робинсон был далек от желания иронизировать или шутить.

— Среди тех, кто явился к школе «проучить» тебя, один был с бейсбольной битой, — начал он свою исповедь, для которой действительно еще не отыскал слушателей. — В Торонтский университет принимают тех, у кого не менее 65 баллов. Его взяли при 51 балле: он из Конго... На том основании, что предки его были рабами, закрывали глаза на то, что он прогуливает и списывает. Это считалось хорошим тоном — тащить его за уши к степени бакалавра. Белые искупают свою вину перед миром черных... К чему это привело? Черная Америка оказалась в стороне от компьютерного века. Можно сказать, выпала из него без парашюта. Я тоже черный, Эндрю! И меня оскорбляет этот расизм наоборот. Коль требования к черным ниже, я, возможно, неполноценный учитель. Так люди вправе думать...

— О, да кто может так думать! Вы знаете, мистер Робинсон, даже то, чего не знает никто. Правда–правда! О битве на Калке, о татарских князьях и их походах на Россию... Да кто же в Канаде, кроме историков по профессии, об этом слыхал?! Здесь изучают в школе только историю Канады. Где у нас пшеница, где треска... Одна и вовсе неглупая девушка, в шахматы играет, как гроссмейстер, сказала мне, что весь остальной мир для нее вроде утонувшей Атлантиды. Один Париж торчит, как кочка над водой... Правда–правда! У вас образование широкое. Как в России...

Губы Майкла Робинсона дернулись в нервной улыбке.

— Во всяком случае, не как в Канаде. Я кончил технологический в Бостоне, Эндрю.

И добавил не без раздражения:

— Ты меня поймешь, Эндрю. Чтобы быть вровень с белым преподавателем, я должен быть выше его на три головы.

— О! Бабушка так говорила о русских евреях. Чтоб преуспеть в России, надо быть выше русских на целых три головы. Подлый мир! Дикий! — Теплое чувство, которое Андрейка испытывал к Майклу Робинсону, стало вдруг физически ощутимым; таким чувством проникаются к родному человеку, с которым стряслась беда. — Дикий! — повторил Андрейка, и глаза его увлажнились.