Отстойник - Дикий Носок

будучи еще живым, язычника, примотанного к дереву веревками, охватил внезапно появившийся ниоткуда светящийся туман. Вмиг он поглотил и падре Хименеса, и Дона Мануэля Ортего с его отрядом. Неожиданно для себя оробев в непроглядной туманной каше, Хосе сделал несколько шагов назад и провалился в бездонную пропасть. Падая, он схватился рукой за самое ценное, что у него было – старинное распятие, и даже успел помянуть Господа всуе прежде, чем упал на спину, вышибив из себя дух. Судя по металлическому грохоту, (словно дюжина кастрюль каталась по трюму во время шторма) рядом упали солдаты Дона Ортего, а может и он сам.

Краснокожий язычник тоже оказался тут как тут. И, не теряя ни минуты, бросился на ближайшего солдата с обрывком веревки. Тот и брыкнуться не успел, ошалев от падения. Он покраснел от натуги и обмяк бесформенным кулем. Шлем, лязгнув, упал с его головы и откатился в сторону. Туземец отбросил безжизненное тело и, издав гортанный клич, прыгнул на второго солдата. Тот, сидя на земле, лихорадочно шарил вокруг руками в поисках меча, но найти не успел. Дикарь прыгнул ему на спину, вцепился зубами в ухо и рывком оторвал его. Кровь текла по подбородку и груди дьявола, в оскаленных зубах был зажат окровавленный кусок человеческого мяса. Солдат верещал дурным голосом, но недолго. Резким движением дикарь свернул ему шею. Сочно хрустнули позвонки, руки упали, как плети, и солдат завалился на бок, будто куча гнилой соломы.

Но Дон Ортего не подкачал. С трудом поднявшись на ноги, он, тем не менее, угрожающе поднял меч и двинулся к язычнику. Удар его оказался неожиданно слабым, он не рассек нечестивца пополам, а лишь чиркнул дьявола по спине и срезал кусок мяса. Тот проворно отскочил назад и, крикнув что-то на своем варварском наречии, бросился прочь. Дон Ортего упал, чтобы больше никогда не подняться. Падре Хименес остался в окружении двух мертвых солдат, одного живого, но с торчащей из бедра сломанной костью и воющего непрерывно, словно подыхающий пес, и лежащего в беспамятстве их командира.

Святой отец хоронил их по очереди, без устали копая неглубокие могилы шлемом. И, в конце концов, остался один.

Светские визиты.

«А вот кисельку не хотите ли, уважаемый Мбонго?» – обхаживала предмет своей последней страсти Ганна, держа двумя руками высокий сосуд из прозрачного пластика, составлявший в прошлой жизни комплект блендеру.

Мбонго стоял, расставив мускулистые ноги на ширину плеч, сложив руки на груди и устремив взгляд куда-то вдаль. Лицо его – невозмутимое и неподвижное, представлялось Ганне маской. «Ну чисто статуя!» – любовалась она, ходя кругами и не скрывая вожделения рельефностью мускулов, животной поджаростью, спокойствием первобытной наготы. Африканец держался так, будто и вовсе не замечал её, словно, так и надо – быть почти обнаженным.

Статуй Ганне видеть не доводилось. По правде говоря, кроме своего хутора ей вообще видеть ничего не доводилось. И не упади она тогда в колодец, пытаясь разглядеть, что это там сияет в непроглядной глубине, так и не повидала бы мир. Была баба тогда под хмельком, пару раз глотнув в гневе горилки из пузатой, пыльной бутыли в подполе. А потому звезды, игриво подмигивая, радостно кружили у нее над головой. В хате было не топлено, маленькие окошки сплошь затянуло инеем. Микола снова дров не нарубил, да и ускользнул с утра пораньше. Теперь, небось, снова у свояка горилку жрет. В отместку нерадивому мужу Ганна стряпать в тот день вовсе не стала, а, глотнув горилки, решила податься в гости к золовке. А так ему и надо, ироду, пусть придет в стылую хату к пустым горшкам. И уж почти дошла Ганна до места, когда углядела неяркий свет, столбом поднимающийся над колодцем, оскользнулась, наклонившись над ним, да и упала вниз.

Мбонго на назойливую бабу, вьющуюся вокруг, точно муха, внимания не обращал, будучи полностью поглощенным разглядыванием подходивших к селению незнакомцев. Сообразив, наконец, проследить за направлением его взгляда, хохлушка всплеснула руками: «Батюшки, никак новенькие!» И, оставив неподатливого кавалера на берегу озера, рванула на «Рублевку». Торопясь обежать с горячей новостью (пока она не остыла) весь привилегированный квартал, Ганна шустро сверкала босыми пятками и голосила на бегу, будто кликуша. Реакция не заставила себя ждать. Люди вылезали изо всех щелей, точно дождевые черви после теплого, летнего ливня. В результате вновь прибывших встречала огромная, разношерстная толпа: молчаливая, настороженная, оценивающая.

Лица: черные и белые, желтые и коричневые, бледные и красные, задубевшие от ветра и изнеженные, изборожденные морщинами, словно глубокими каньонами, и сияющие юношеской свежестью, с взглядом понурым или заинтересованным, настороженным или напрасно обнадеженным. Выцветшие полосатые халаты и тюбетейки, застиранные сари и не потерявшие цвета шелковые камизы, выгоревшие рубашки и потертые джинсы, мохнатые монгольские волчьи шапки и фески с обтрепавшимися кисточками, камзолы, кафтаны, пиджаки, цветастые многослойные цыганские юбки, а то и просто бесформенные куски ткани, обмотанные вокруг тела и завязанные узлом на шее. Разноцветная и разноликая толпа напоминала диковинный винегрет.

Первой к путешественникам подкатилась маленькая, кругленькая, словно сдобная булочка, женщина и заговорила с колоритным хохляцким выговором: «Здоровеньки булы, панове! По-нашему молвить разумеете? Али как?»

«Разумеют, Ганна. Разумеют,» – осадил её Никимчук. – «Чего хвостом крутишь?»

«Ой! Вот и добре, шо не басурмане какие,» – ничуть не обиделась женщина и начала сыпать вопросами. – «А из каких краев будете? А из каких годов?»

Тут вперед выступил солидный, бородатый мужик в шелковом восточном халате, вышитом золотыми драконами, и проницательным взглядом из-под кустистых бровей. Народ почтительно расступился. Кругленькая женщина тоже пискнула и отступила. От мужика ощутимо повеяло властностью.

«Добро пожаловать, люди добрые! Гостям мы завсегда рады. Извольте ко мне пожаловать,» – пригласил он.

«Ганна, подай чаю,» – цыкнул он, не глядя на бабу. И та беспрекословно унеслась, взметнув подол юбки.

Из-за такого пристального внимания местных гости чувствовали себя не в своей тарелке. Катя уже думала, что зря взяла с собой Руслана, надо было оставить его с Лючией и Отто в лагере. Никита, разинув рот, рассматривал толпу поселенцев, напоминающую винегрет из-за смешения рас, цветов и наций. А Эдуард Петрович присматривался к бородатому мужику, безошибочно определив, что этот жучина здесь Бог и царь.

«Ну что ж, чем богаты, тем и рады,» – гостеприимно пригласил хозяин за стол. – «А супруга Ваша, Андрей Владимирович, не осчастливит нас своим визитом?»

«Нет,» – коротко отрубил Андрей. Лючия, помятуя о пристальном внимании Никодима Савватеевича, предпочитала безвылазно оставаться на дальнем озере, обходясь без выходов в свет.

Чинно представившись, купчина выслушивал вновь прибывших,