Вся Урсула Ле Гуин в одном томе - Урсула К. Ле Гуин

уходит, но ее Джо Секетт должен был отвезти, а я была с Дики, как же я могла с ней уехать? Она сказала еще, что Марджори заметила, как мальчишки все время бегали к машине Дэнни Бекберга, и у него там контрабандная выпивка, и они все много пили, и она видела среди них Дики Хэмблтона. Но я все равно осталась ждать Дики; я думала, он вернется и мы снова будем танцевать. Я должна была дождаться его. Я должна быть в кого-нибудь влюбленной. Все это сейчас кажется таким крошечным, далеким и светлым — оно там, на другом конце длинной-длинной дороги, и оркестр, и танцующие пары, и волшебные фонарики, и другие девушки. Дики вернулся. Пойдем, пойдем, Лили, сейчас мы поедем в лес на пикник. Но ведь ночь, сказала я и засмеялась. Я хотела танцевать, я так люблю танцевать! У меня была такая хорошенькая беленькая юбочка, и она вся сверкала в волшебном свете фонариков, когда Дики кружил меня в танце… Мои беленькие туфельки валялись на полу автомобиля… Но те ангелы склонялись со своих огромных деревьев и кровоточили темнотой, и кровь их пахла железом, как железная решетка, как железный брусок… Ох! О, перестань! Перестань! Перестань! Перестань! Перестань! Перестань!

Перестань! Перестань!

Сан-Франциско, лето 1914-го

Летний туман опустился на море. Щупальца тумана Дотянулись до голых холмов, потом он, собравшись с силой, двинулся через Золотые Ворота, стирая острова в заливе, корабли на воде, темные силуэты гор. Огни просвечивали сквозь туман на едва видимых изгибах восточного берега, точно драгоценные камни, разбросанные у подножия гор, вершины которых отчетливо виднелись на фоне сине-зеленого неба. Какой-то паром, вплывающий, казалось, прямо в украшенное башнями здание у начала Маркет-стрит, качался, точно зачарованный, над сумеречной водой.

Мужчина и женщина, одетая в вечернее платье, вышли из дверей отеля «Алта Калифорния» и некоторое время постояли на крыльце. Уличные фонари и сияющие огнями окна отеля у них за спиной разбивали сумерки на четкие сияния и тени. Глядя на улицу, полную звуков — человеческих голосов, стука лошадиных подков, грохота высоких легких повозок, — женщина глубоко вздохнула и плотнее закуталась в белую шелковую шаль. Мужчина повернулся к ней, улыбнулся и спросил:

— Ну что, пройдемся пешком?

Она кивнула.

Какой-то клерк выбежал из отеля и почтительно, но настойчиво окликнул мужчину:

— Мистер Херн, сэр! Из Чикаго телеграмма пришла…

Лафайет Херн обернулся и что-то у него спросил.

Джейн Херн стояла спокойно, легко придерживая рукой белую шаль с бахромой и отлично сознавая, как элегантно выглядят и она сама, и ее муж, весь в черном, изящный, стройный; она слушала его тихий голос и думала о том, что будто специально позирует для кого-то, стоя на широких низких ступенях крыльца — в стороне ото всех, прекрасная и одинокая, как морская птица на просторном берегу, глядящая во тьму океана.

Он твердо взял ее под руку — жестом собственника, — и она покорно пошла рядом с ним, свободной рукой чуть приподнимая подол юбки, чтобы не споткнуться, сходя с крыльца на тротуар; потом она снова подобрала юбку — когда они переходили через улицу, заваленную конским навозом и соломой, в свете уличных и каретных фонарей. С моря дул прохладный и довольно сильный ветер, пронося мимо них легкие клочья тумана.

— Ты не замерзла?

— Нет.

Она отвернулась от него, заглядывая в витрину ювелирного магазина, мимо которого они проходили: черные бархатные гнезда и подставки из атласа были пусты — все украшения уже вынули и убрали на ночь. Лафайет сказал сухо, словно ему было неприятно, что она отвлеклась и рассматривает какую-то витрину:

— Я подумал о том, что ты сказала.

— Да, ну и что? — промолвила она, глядя прямо перед собой и стараясь идти с ним в ногу, хотя узкая юбка облегающего вечернего платья несколько затрудняла шаг.

— Я решил, что тебе действительно следует уехать к матери, как ты и хотела. Вместе с Лили, конечно. До конца июля и на весь август. А впрочем, когда захочешь. А я, если смогу, приеду к вам в сентябре, дня на два, и тогда обратно мы вернемся вместе. Я очень много работал в последнее время, Джейн, и мои заботы, к сожалению, не позволяют мне уделять вам достаточно внимания, идти навстречу твоим желаниям…

— Или моим заботам, — сказала она, улыбаясь.

Он нетерпеливо, но сдержанно мотнул головой и некоторое время шел молча; потом сказал:

— Ты ведь давно хотела съездить к матери. И я действительно вел себя как последний эгоист, заставляя тебя сидеть здесь, со мной.

— Ты попросил меня остаться, и я осталась. Ты меня не заставлял.

— Неужели это обязательно — играть словами? Все наши ссоры начинались именно с этого. Ты ведь хотела, чтобы я признался в том, что был эгоистом? Я признаюсь: да, был. Извини. И теперь я предлагаю тебе поехать к твоей маме, когда ты сама этого захочешь.

Они прошли еще немного вперед, она молчала, и он искоса посмотрел на нее.

— Разве ты не говорила, что хочешь к ней съездить? — снова спросил он.

— Говорила. Спасибо.

Он теснее прижал к себе ее локоть, испытывая явное облегчение, и начал рассказывать о чем-то, но она не то недоверчиво фыркнула, не то усмехнулась.

— Я не вижу тут ничего смешного!.

— Мы же с тобой настоящий спектакль разыгрываем.

Ах, если б мы могли поговорить, не отгораживаясь друг от друга!..

— Я всего лишь сказал, что ты вольна делать все, что хочешь, а ты упрекаешь меня в том, что я от тебя отгораживаюсь! Ну что ж… Но скажи откровенно, чего же ты все-таки хочешь?

Они прошли еще с полквартала, прежде чем она ответила. Он теперь старался идти не так быстро, чтобы она успевала за ним, и каблуки их легко и ритмично постукивали по тротуару. Они свернули к северу, на более тихую улицу, не такую многолюдную и сверкающую огнями, как Маркет-стрит.

— Я хочу быть честной женщиной, — сказала она, — которая замужем за честным мужчиной.

Огромная телега, нагруженная десятигаллонными жестяными бочками и влекомая могучими першеронами, прогрохотала мимо них и скрылась на том конце квартала. Переходя через улицу, Лафайет Херн посмотрел налево, потом направо и крепко прижал к себе локоть жены.

— Итак, — легким тоном сказал он, вновь оказавшись на тротуаре, — ты намерена продолжать заставлять меня платить.

— Платить? За что платить?

— За то дурацкое недоразумение.

— Недоразумение?

— Ну, за ту историю с Луизой. Естественно, это было недоразумение! Недоразумение, приведшее к нашей размолвке. Сколько раз можно повторять? Сколько раз еще мы будем к