Лабиринт - Яэко Ногами

Таэко знала о нем решительно все, вплоть до того, что перед окончанием колледжа он заболел туберкулезом и на-) ходился на излечении в санатории.

— Но, говорят, у него сейчас уже все в порядке и даже рентгеновский снимок не показывает затемнения.

— Все-таки ему нужно быть очень осторожным. Ведь отец его, кажется, умер от этой же болезни.

— Отец его умер не от чахотки, а от водки,— отрезал Хидэмити.

И он рассказал о тех обильных возлияниях, свидетелем которых оказался во время заграничной поездки, когда пользовался гостеприимством Ханава, бывшего в ту пору посланником в Швейцарии. Он добавил, что это был многообещающий молодой дипломат, который мог бы сделать блестящую карьеру; если сын во всех отношениях походит на отца, это прекрасно, лишь бы не страдал ужасным пороком, к сорока годам сгубившим отца. Миоко тут же ответила, что за молодого Ханава она ручается: он и в чай себе ни одной капли виски не наливает. Затем она взглянула на каминные часы в виде серебряного земного шара, который держал гигант Атлас, и сверила с ними свои часики «Нардан»—размером с пуговичку, вынув их из кармашка в левом рукаве кимоно. Было уже четверть пятого, а в пять часов должен был прийти на урок Ясухико Ханава. Новый учитель пока не получал никакого вознаграждения, зато в отличие от Сёдзо держал себя непринужденно, как человек их круга, как друг дома; частенько засиживался и оставался ужинать. А после того, как виконт уезжал по своему обыкновению играть в маджан, трудно было сказать, где больше времени проводит учитель: в классной комнате Тадафуми или в комнате Миоко.

Миоко грациозно поднялась с дивана, собираясь проститься и уехать, но вдруг снова заговорила о молодом Ханава.

— Он хочет пойти по стопам отца — стать дипломатом, но его дядя, адмирал Фудзита, не одобряет его желания. Поэтому Ясухико хоть и живет у него в доме, а все же чувствует себя там очень неудобно, просто жаль бедного юношу.

На заячьей мордочке Таэко снова появилось насторо-  женное выражение. Однако она поспешила выразить горячее сочувствие «бедному юноше» и сказала, что тоже слышала о его нелегком положении от своей старшей сестры, и в заключение слегка побранила жену адмирала за бессердечие. Это было своего рода любезностью по отношению к Миоко. Затем, провожая ее до вестибюля, Таэко не забыла присовокупить еще одну любезность, ставшую модной в военное время:

— Вы счастливица. Если сын ваш поступит в морское училище, он будет выпущен на флот и сможет послужить родине. А вот когда я думаю о себе, мне становится просто стыдно!..

Она вышла замуж за Хидэмити восемнадцати лет, но очень долго у них не было детей, а потом родились подряд четыре девочки. Но до замужества им было еще далеко, и о том, кто будет ее зятьями — моряки или армейцы, Таэко могла не беспокоиться — так же, впрочем, как и о запасах сахара, на какой бы срок война ни затянулась.

Глава седьмая. Обрыв

Когда начинается посадка на поезд Син-Эцу 174, пассажиры мчатся словно скаковые лошади. На пустынно белеющую бетонную платформу № 8 как будто врывается целый табун.

Гэта, ботинки, сандалии, резиновые сапоги! Обгоняя друг друга, люди бегут к вагонам, спешат занять места. Беспорядочный топот и гул голосов сливаются воедино.

Так было и в то апрельское утро, когда к обычной для этой линии толпе суетливых пассажиров, от которых за версту отдавало провинцией, присоединился раненый солдат на костыле, одетый в защитного цвета шинель. Козырек фуражки и табачного цвета очки на одну треть закрывали его изжёлта-бледное, худое лицо. Костыль он держал слева под мышкой, плотно прижимая его к негнущемуся, словно одеревенелому туловищу. Опираясь на костыль, солдат правой ногой в коричневом ботинке, точно циркулем, описывал в воздухе полукруг и так шаг за шагом продвигался вперед. Раненого сопровождала женщина в простенькой юбке из темно-синей саржи и в сером свитере. В левой руке она несла небольшой дорожный чемодан, а правой обнимала солдата за талию. Казалось, она не только поддерживает калеку, но, заслоняя собой, как бы ограждает его и от излишнего любопытства пассажиров, которые уже успели занять в вагонах места и, наконец успокоившись, глазели из окон. Солдат не спешил. Понурив голову и глядя вниз сквозь темные очки, он неторопливо ковылял рядом с женщиной. Цок... цок...— сиротливо звучали удары его костыля о бетонную платформу.

Когда раненый и его спутница отыскали себе место в вагоне, на платформе вдруг раздались крики: «Банзай!» Незадолго до этого в соседний вагон сел парень, отправляющийся на фронт. Снаружи толпились провожающие — у каждого в руках был флажок с национальной эмблемой. Они-то и оглашали перрон своими громкими криками. Провожающие были навеселе. Они, конечно, видели увечного воина с костылем, но, словно желая заглушить мысль, что молодой парень тоже может стать калекой, старались не замечать печальной фигуры за окном соседнего вагона и до самого отхода поезда почти не переставали кричать «банзай».

Но раненый, казалось, был глух ко всему окружающему, как усопший к причитаниям. Он часто ежился, видимо по старой привычке, и плотнее стягивал рукою воротник шинели. Наблюдательный человек прежде всего обратил бы внимание на его кадык, слишком острый даже для его на редкость худой шеи. Изредка солдат покашливал: может быть, он был простужен, а может быть, у него пострадали легкие после ранения. Судя по всему, он недавно выписался из госпиталя.

Место напротив раненого занимала какая-то тетушка лет пятидесяти, скорее всего, жена мелкого торговца. Убрав новенькие гэта с серыми ремешками под скамейку, она уселась на ней по-японски, выставив вперед круглые колени. Пассажиры третьего класса вообще народ общительный, а кроме того, она не могла делать вид, что не замечает костыля, поставленного у окна, как те люди, которые только что провожали мобилизованного парня. И еще до того, как успели проехать станцию Акабанэ, тетушка заговорила со своими соседями.

— Где ранили? — спросила она, обращаясь как бы сразу к обоим. Женщина, сопровождавшая солдата, ответила:

— В Центральном Китае.

— Мой племянник тоже воевал в Центральном Китае. Там и погиб. Наконец вот останки его оттуда прибыли, Я как раз еду на его похороны в Кумагая.

— А-а,— протянула спутница раненого.

Сокрушаться по поводу гибели человека на фронте, независимо от того, шла ли речь о знакомом или незнакомом, было теперь небезопасно. Но соседка смотрела так приветливо, слегка склонив