Родная старина - В. Сиповский

– Молчи, собака! – сказал ему Стенька.

Это были его последние слова. Палач отрубил ему голову. Тело его рассекли на несколько кусков и воткнули на колья; воткнули и голову на кол… Смерть Фролки была отсрочена; он стал говорить о каком-то кладе, место которого он будто бы знает. Хотя никакого клада не нашли, но Фролку не казнили, а оставили в вечном заключении…

Астрахань несколько времени оставалась еще в руках мятежников; атаманом был сначала Васька Ус. Митрополит астраханский Иосиф, несмотря на угрозы мятежников, изобличал их, уговаривал жителей отстать от них и принести повинную царю. Самоотверженный пастырь погиб мученической смертью: его сначала подвергли пыткам, жгли на огне, а затем сбросили с колокольни.

Скоро после этого пришло к Астрахани войско под начальством Милославского. Мятежники долго оборонялись; наконец голод принудил их сдаться. 27 ноября 1670 г. боярин торжественно вступил в город, поставил в соборе икону Богородицы на память «грядущим родам» о событии. Он никого не казнил, не произвел даже никакого сыска, так как обещал пощаду осажденным, если они сдадутся. Но летом на следующий год прибыл в Астрахань князь Одоевский, посланный царем для сыска и расправы. Все главнейшие мятежники кончили жизнь на виселице; остальные разосланы по северным городам на службу. Немало пришлось потрудиться царским ратным людям, чтобы смирить всех восставших, очистить землю от разбойничьих шаек повстанцев, поднятых Разиным. Около ста тысяч народа погибло в эту пору!..

Надолго остался страшный Стенька в народной памяти. Жители Поволжья до сих пор еще помнят о нем, указывают холмы по Волге и называют один «Столом Стеньки Разина», – там когда-то, по преданию, удалой атаман пировал с товарищами; другой зовут «Тюрьмой Стеньки», – там он томил в подземельях господ, захваченных в плен; третий считают местом, где были погреба с несметным богатством Разина; оно и теперь там лежит, да никому не взять его – заклято! Много баснословных преданий можно до сих пор услышать от приволжских жителей о злой силе, о чародействе Стеньки. Говорится в этих преданиях и о том, как он и летал, и плавал на своей кошме самолетке-самоплавке (кошма – войлок), переносился с места на место: пограбит на Дону и полетит на Волгу, а потом обратно… Поймают его, закуют, а он только посмеивается, дотронется разрыв-травой до кандалов, они и рассыплются, возьмет уголек, нарисует на стенке лодку, сядет в нее, запоет: «Вниз по матушке-Волге», – глядь – уж и плывет по ней. Ничего ему и сделать нельзя, – известно – колдун! Столько тяжких грехов на душе его, что он жив до сих пор: сама смерть бежит от него; ни Волга-матушка, ни мать сыра земля не принимают его. Одни говорят, что он вечно бродит по горам и лесам и помогает лихим людям; другие рассказывают, что он сидит где-то в горе и мучится…

Новые люди в Москве

Церковный раскол и мятеж Разина – два самых печальных события на Руси во второй половине XVII в.: одно сильно потрясло церковь, другое чуть было не нанесло тяжких ударов государству. Оба эти события вытекали из застарелых недугов, глубоко вкоренившихся в русскую жизнь… Какие же это недуги? На этот вопрос отчасти отвечает и отвечает разумно тот самый Паисий Лигарид, который сыграл такую некрасивую роль в деле Никона.

– Искал я, – говорит Паисий, – корня этого духовного недуга (раскола), поразившего ныне царство Русское, и старался открыть, откуда могло бы произойти такое наводнение ересей на общую нашу пагубу, и наконец нашел, что все зло произошло от того, что нет народных училищ и библиотек. Если бы меня спросили: какие столпы церкви и государства? Я бы отвечал: во-первых – училища, во-вторых – училища и в-третьих – училища.

Действительно, вековое невежество и мирян, и духовенства породило раскол со всеми его дикими последствиями. Другой недуг, тесно связанный с невежеством, был крайне низкий уровень нравственности даже у людей, стоявших на виду, занимавших правительственные места. К концу XVII в. все управление страною сосредоточивалось в московских приказах; они дошли до небывалой еще силы, а между тем бояре и дьяки, стоявшие во главе приказов, по большей части даже и не понимали, что значит заботиться об общем благе, – только и думали о своих личных выгодах, о наживах! Алчность, лихоимство, насилия и неправды доходили до крайней степени. Воеводы теснят да обирают в области; дьяки да приказные – в Москве! Управу найти трудно, особенно простому человеку; верит народ в один только правый суд, в суд царев. «Где царь, тут и правда», – говорит он. Да беда в том, что до царя далеко, мимо приказных да бояр ни одно дело, даже и важное, до него не дойдет. Есть на все закон, да и тут беда, для иного приказного или воеводы «закон что дышло, куда хочет, туда и воротит». Далеко ли от такого печального взгляда, сказавшегося в пословицах, на представителей закона прийти к безотрадному выводу, что бедняку нечего на закон и обращать большого внимания, а приходится следовать пословице: «Нужда закона не знает, а через него шагает». Недовольство народа всякими неправдами воевод и приказных крайне усиливается. Вот почему воровские воззвания Разина во многих местах могли иметь большой успех.

Андреевский монастырь на Воробьевых горах. Современный вид

Лучшие люди на Руси давно уже сознавали весь вред невежества и грубых нравов. На Стоглавом соборе ясно высказывается это; еще раньше Геннадий заявляет о необходимости училищ, но постоянные войны, невзгоды царствования Грозного, смуты и бедствия во времена самозванцев и междуцарствия, крайняя бедность правительства и народа мешали правильному ходу просвещения. И вот на долю Алексея Михайловича, самого добродушного и благожелательного государя из всех московских царей, выпало видеть тяжкие последствия тех недугов, которыми русская жизнь страдала издавна. Во второй половине XVII в. дело правления значительно усложнилось, присоединилась к Москве Малороссия, где были совсем иные порядки и склад жизни, чем в Великой России; возникли торговые и денежные затруднения; сношения с Западной Европой усилились; наконец, поднялись церковные смуты. На каждом шагу нужны были и настоящие государственные деятели с широким взглядом, с просвещенным умом и сколько-нибудь образованные чиновники-исполнители; но ни тех ни других не было. Сознание недостатков во всем строе жизни и в управлении становилось сильнее и сильнее; возникали вопросы, настоятельно требующие разрешения. Наплыв иноземцев в Москву, довольно частые поездки русских послов на Запад невольно приводили к сравнению своего с чужим. Одна уже внешняя сторона западноевропейской жизни поражала русских своим превосходством. Эта жизнь все сильнее и сильнее вторгалась в Россию; в сердце ее, в Москве, уже выросла обширная Немецкая слобода: тут жили всевозможные «хитрые мастера», «мушкетеры», «рейтары», – все это иноверцы, пожалуй, даже «нехристи», в глазах тогдашних ревнителей православной веры; приходится с опаской сторониться их, но, с другой стороны, без них нельзя уж обойтись, – приходится дорожить ими, платить им хорошие деньги. Среди русских людей находятся уже горячие сторонники иноземцев, являются и заклятые враги, боящиеся иноземной «прелести»; все староверы, все слепые приверженцы старины примыкали к последним. Нетерпимость к иноверцам была так велика, что, например, патриарх Никон, как известно, отбирал у бояр иностранные картины, органы, ливреи и уничтожал их. Раз случилось ему невзначай благословить немцев, одетых в русскую одежду, и он так возмутился этим, что выхлопотал у царя приказ всем иноземцам ходить не иначе как в своей одежде, а не в русской, чтобы вперед ошибкой не давать «святыни благословения псам». Но, несмотря на сильное противодействие духовных лиц, опасавшихся, чтобы русские люди, ездившие за границу, «узнав тамошних государств веру и обычаи, не начали свою веру отменять и приставать к иным», несмотря на то что в иных случаях опасения эти и оправдывались, – все-таки сила знания на Западе, которая сказывалась в разных мастерствах, диковинах и удобствах жизни, била в глаза русским, – и число сторонников сближения с Западом все росло и росло, а необходимость просвещения ясно сознавалась уже многими. Где же было искать образования? Боязнь иноверия и ересей, конечно, побуждала обратиться в православные страны, в Грецию и Малороссию, хотя русские ревнители старины смотрели подозрительно на ту и на другую, – думали, что и сюда проникло латинство; но все же духовные лица, приходившие из Греции, по своему внешнему облику, по одежде, по обрядам были ближе к русским, чем западные европейцы, а малороссы были и единоплеменники, – естественно было обратиться прежде всего к ним.

Симеон Полоцкий

Несмотря на все бедствия и невзгоды, на крайнюю бедность и разорение во время войн Хмельницкого, Южная Русь по образованности стояла во время присоединения ее к Москве гораздо выше последней. Братские школы и затем Киевская коллегия Петра Могилы свое дело сделали: не одна грамотность, но образование становилось уже потребностью не только именитых и богатых людей, но и простых горожан, а среди духовенства являлись такие ученые, которые успешно и проповедью, и пером могли бороться с иезуитами и западными учеными-богословами. Во второй половине XVII в. особенно замечательны были два представителя киевской учености: Лазарь Баранович и Иоанникий Голятовский. Оба они успешно состязались с иезуитами и униатами и были замечательными проповедниками: первый оставил по себе два сборника поучений под вычурным названием «Меч духовный» и «Трубы словес»; второй – сборник под заглавием «Ключ разумения» и книгу, в которой изложил на основании древних писателей правила, как составлять проповеди. Хотя киевская наука была проникнута схоластикой, обращалось больше внимания не на открытие истины, не на внутреннюю силу доказательств, а на внешнюю правильность рассуждения, а в деле проповеди преобладала риторика – погоня за внешними украшениями речи, страсть к вычурам; но все же и при этих значительных недостатках богословская киевская наука развивала ум, а проповедническое искусство – способность говорить и убеждать. Киевские ученые с большим успехом занимались не одними только богословскими трудами, – было сделано ими несколько попыток и в историческом роде: так, ученик Петра Могилы, Иннокентий Гизель, составил первый учебник по русской истории под названием «Синопсис».