Мой ангел злой, моя любовь… - Марина Струк

Анна сама не поняла, отчего вдруг проснулась. В доме было тихо — ни скрипа, ни шороха ночного, ни тихого плача младенца, мирно посапывающего в колыбели в комнате няни. Даже ветви не шелохнутся за распахнутым в сад окном. И только силуэт в отражении зеркала, заставивший Анну замереть испуганно на месте, борясь с криком, застрявшим в горле. Темный фрак или сюртук, белизна шейного галстука и сорочки в вырезе жилета. Скрытое в темноте лицо.

Бежать! Надо бежать, мелькнула мысль в голове Анны. Прочь от этого страшного мужчины, который видимо, так и не ушел из флигеля после того гадания. Она едва не запуталась в простынях, когда скатилась с постели, боясь отвести взгляд от проема двери в отражении зеркала. Ей казалось, если она это сделает, то мужчина шагнет к ней, схватит ее и никогда больше не отпустит. Суженый пришел за ней… он уже здесь…

Анна отвела взгляд от зеркала, только когда рванула со всех сил к открытому окну, путаясь в длинном подоле ночной сорочки. Если не сможет прыгнуть, то крикнет, зовя на помощь. Где-то в парке ходили ночные сторожа с колотушками в руках — они непременно услышат ее. Или в доме пробудятся от ночного сна. Ухватилась за подоконник так, что костяшки пальцев побелели, высунулась из окна… и увидела его.

Андрей стоял под кустами сирени в шагах пятнадцати от дома и смотрел в ее окно. И она простерла к нему руки, умоляя спасти ее, укрыть в своих объятиях от того страшного силуэта, что чувствовала каждым нервом за своей спиной. И он, повинуясь ее немой просьбе, в миг пересек расстояние до флигеля, а потом удивительным образом, будто кошка, вскарабкался вверх по практически отвесной стене и залез в окно, подтянувшись на руках.

— Анни…

От его шепота даже мурашки побежали вдоль позвоночника, а сама она качнулась навстречу, более всего на свете желая оказаться в его руках. И едва не вскрикнула от благости, что разлилась в душе, когда он обнял ее и крепко прижал к себе.

— Что ты? Что ты, милая? — прошептал он ей в ухо, горячим дыханием вздымая легкие прядки у ее виска. — Что ты, милая? Это же я…. Анни, это я…

А потом он обхватил ее лицо ладонями и коснулся ее губ таким обжигающим поцелуем, что все страхи Анны вмиг обратились в пепел от его страсти. Она вцепилась в тонкое полотно рубахи, а потом пробежавшись пальцами по его спине, запустила ладонь в его волосы, как мечтала сделать уже давно. От запаха его кожи, от глубины его поцелуя голова шла кругом. Она прижималась к нему так близко, как могла, будто боялась выпустить из своих рук и снова потерять.

Вздрогнула от холода ночи, коснувшегося разгоряченной кожи, когда сорочка обнажила ту, открывая взгляду, рукам и губам все самое сокровенное. Но тут же забыла об этом холоде, подчиняясь желанию, струившемуся по венам в тот миг. Она ждала этого годы. Она мечтала об этом долгими бессонными ночами. Для нее не существовало более ни быстротечности ночи, ни редких криков ночных птиц за окном, ни страха видения, ни мыслей о прошлом, будущем и настоящем.

Только он под ее руками. Только тепло и запах его кожи, мягкость волос, твердость мускулов. Только этот напор страсти, которому она отдавалась, теряясь и тут же находя себя в его руках и под его губами. И не было большего счастья для нее, чем быть рядом с ним, касаться его, слушать его тихий шепот, словно шелест ветра…

Анна проснулась на рассвете под громкий щебет воробьев, расшалившихся под окном. Сорочка и простыни были неприятно влажными от пота, а все тело ныло от томления, которое пульсировало в ней. Она перевернулась на живот, пряча лицо в подушках на миг, а потом взглянула на распахнутое окно, через которое солнце щедро лило в это утро свои лучи. Улыбнулась довольно, словно наконец-то поймала то неуловимое, что не давалось в руки до сих пор.

— Soit! [628] — а потом рассмеялась довольно, снова пряча светящееся радостью лицо в подушку, слушая, как медленно просыпается дом: расставляет для завтрака стулья в гостиной Иван Фомич, тихо стучат поленья, которые набирает Дениска, разжигающий в приспешной печь.

А Глаша уже отмеряет на маленьких весах горстку шоколада, который так любит пить по утрам барышня. Пантелеевна расчесывает с прибаутками редкие волосики барчука, который грызет сухарик и водит пальчиком по узорам ткани ее юбки, сидя у нее на коленях. Недовольно хмурится мадам Элиза, поправляя чепец, почти сползший ей на глаза за ночь, откидывает одеяло, вздрагивая от утренней прохлады.

По липовой аллее четверик статных лошадей тащили за собой дормез под управлением зевающего кучера. Тихонько стучали друг о друга важи, плохо закрепленные ремнями на крыше после того, как горничная барыни что-то доставала из одного из сундуков на станции. Этот стук изрядно раздражал, особенно ныне, когда так с дороги ломило в затылке одной из пассажирок мигренью. Эта мигрень, казалось, только росла с каждой верстой, что приближала ее к неприятной миссии, которую ей предстояло совершить. Как и горечь во рту от того, что уже сделано…

Зато другая пассажирка едва ли не высунулась в окно по грудь, опустив до предела стекло, подставляя с наслаждением лицо ветерку, несшемуся навстречу карете. Только ленты на ее аккуратненькой шляпке развивались. О, как же она скучала по этим липам! И по этой аллее, и по дому, который уже виднелся вдали светлой громадой.

Как же пахло в деревне в эту пору — дивными ароматами цветов и зелени, молодой хвоей и травой! Только вне города, полного дорожной пыли и грязи проезжих улиц, можно было почувствовать его, этот дивный запах…запах лета!

Глава 44

Он устал. Невероятно устал. Но все же безумно хотелось переменить платье и, несмотря на усталость, выехать к лугу на окраине Святогорского. Чтобы увидеть ее. И тот самый блеск, который так грел его сердце вдали от этих земель и от нее. От Анны. И в то же время тело болело так, словно он по-прежнему отработал в полях, копая эти многочисленные каналы для отвода воды с засеянных площадок, спасая урожай. Нещадно стреляло в колене от того, что заснул в неудобном положении в карете, не устроив предварительно удобнее калеченую ногу. И вот теперь его беспечность привела к жесткой расплате…

— Солнце уже садится, — проговорил Прошка, от души желая, чтобы барин наконец-таки отдохнул. — Уже, вестимо, воротаются с прогулки-то, на краю Милорадово, не иначе. Чего толку ехать-то? Нога-то, чай, не из железа выкована. Хотя вам бы то и лепше было бы! Дохтора-то что сказывали в Немечщине? Ногу беречь. Роздых ей давать. А вы…!

И Андрей уступил перед доводами здравого смысла, понимая, что тот прав. Лучше привести себя в порядок и немного отдохнуть перед ужином, к которому уже готовились в доме, полируя ручки стульев в большой столовой.