Вся Урсула Ле Гуин в одном томе - Урсула К. Ле Гуин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она и сама вся порозовела от смущения — такого цвета бывают некоторые розы. И еще азалии. Он тогда как раз старался создать особый тон глазури для высоких цветочных ваз и после ее ухода умудрился почти точно повторить оттенок ее вспыхнувших щек — золотисто-розовый, снизу как бы подсвеченный более глубоким красноватым тоном румяного персика; на некоторых вазах он еще сделал по одному мазку кобальтом, совсем легкому и только с одной стороны. У этой женщины были мягкие округлые руки, и вся она была мягкая, теплая, округлая, прочно стоявшая на земле. Все это он успел заметить за то недолгое время, что она провела в его мастерской, как успевал моментально заметить, какое именно изделие в данный момент у него на гончарном круге и как оно выглядит — безо всяких слов, только чистое восприятие целостности формы, ее завершенности или незавершенности. Он подумал вдруг: вот эта женщина была такая, как надо! Но она, конечно же, что-то говорила ему, а за этим он никогда уследить не успевал. Вроде бы она спрашивала, как делать из глины всяких зверюшек.
— Есть такие специальные уроки… в училищах. Там этому учат, — сказал он, махнув своей перепачканной глиной рукой куда-то на юг. Она поняла его, но ответила, что посещать занятия по керамике не может, потому что должна почти все время находиться дома; да и в любом случае, сказала она еще, для нее это просто забава, игра, а не серьезное занятие.
— В общем, я примерно на уровне малышей из второго класса, которым учительница говорит: «А теперь, дети, слепите для папы пепельницу», — сказала она и улыбнулась. Про нее вполне можно было бы сказать:
«Здорово улыбается!» — подумал он.
— А, ну тогда вам просто нужно… — Билл Уэйслер тут же позабыл все нужные слова, стоило ему коснуться тех предметов, которые ей понадобятся. Так: несколько фунтов сухой глины, парочку ножей, а если она делает маленькие фигурки, то ей нужна еще вращающаяся подставка… Та, которую он еще не ронял, крутилась лучше; он что-то с нее стряхнул и отдал той женщине, пытаясь объяснить, как всем этим пользоваться: как замешивать глину, как раскатывать и срезать слой — ей так много нужно было узнать! Она все кивала головой, улыбалась и со смехом говорила: «Понятно!» или: «Поняла!» — и старательно повторяла то, что он ей только что объяснил, но своими словами; и у нее, честное слово, это получалось лучше, чем у него.
— Я могу поставить… ну, что вы там сделаете… к себе в печь, вы только принесите, — сказал он. — Я обжигаю по вторникам. Обычно. Но могу и в любой другой день. — Но ее лицо уже ничего не выражало. Она только благодарила его, улыбалась и уходила, уходила, уходила к своей машине, пятясь назад, словно ее туда тянули на невидимой струне. — Если хотите, можете попробовать работать на круге, — сказал он, и она, не зная, что такое «круг», посмотрела на маленькую «ленивую Сьюзен», которую он дал ей. — Вы знаете… — сказал он, махнув рукой куда-то себе за спину, в глубь мастерской, — если вам захочется поработать со мной на круге, то в любой вечер можно. Я всегда здесь. — Он подумал, что непременно постарается в следующий раз вернуться из Портленда пораньше, чтобы быть в мастерской вечером, если она вдруг придет.
Но она больше не пришла. Она вынуждена была почти все время проводить со своей больной матерью. Он часто думал о ней, когда работал. Он считал ее очень доброй, очень отзывчивой, ведь она отказалась от собственной свободы, чтобы ухаживать за матерью; и еще она показалась ему очень дружелюбной — она так хорошо разговаривала с ним и так хорошо улыбалась, смеялась!.. Ему было приятно думать о ней. Она была на правильной стороне — как Сеф, как та пожилая женщина, которая тогда искала его ключ, как миссис Хэмблтон и Конрад. Если держаться с ними, на правильной стороне, то никогда не провалишься в ту черноту. Они все имели свой цвет — коричнево-рыжий, коричневый, розовый, золотой, кобальтовый. Они все были настоящие.
Когда Конрад его впервые так ужасно разочаровал, весь мир вокруг сразу закачался, грозя рухнуть. Хотя Конрад всего лишь обронил несколько слов, на которые Билл Уэйслер сперва почти и внимания-то не обратил; однако это было все равно что попавший под глазурь волосок, которого ты не видишь, потому что не хочешь видеть, а все-таки он там! Сказал же Конрад всего-навсего следующее:
— Ты не трудись второсортные-то отбирать!
И только когда Билл ехал домой и уже миновал плакат на шоссе «Океанские пляжи!», до него вдруг дошел смысл сказанного Конрадом: это означало, что Конрад все это время, с самого начала, продавал несовершенные, второсортные изделия по той же цене, что и первосортные. Эта мысль все время крутилась у Билла в мозгу, хотя он и не мог понять ее глубинного смысла.
Как не мог набраться смелости, позвонить Конраду и спросить у него, что он тогда имел в виду.
Двумя неделями позже, когда он привез целый пикап четырехногих кашпо для цветов, которые так отлично продавались в людных местах — на площади, на набережной, в магазинчике «Внешнее убранство вашего жилища», — Конрад помогал ему распаковывать кашпо в подсобке магазина. Кашпо были довольно хрупкие, потому что такие большие изделия из глины всегда легко бьются. Билл Уэйслер терпеть не мог современные синтетические стружки и шуршащий пластик, в который обычно упаковывают керамику, и продолжал все упаковывать в солому, которую покупал в лавке, где продается корм для домашних животных. Он уже успел приклеить шесть ярко-оранжевых табличек на те изделия, у которых форма оказалась не слишком удачной, когда Конрад, стряхивавший солому с очередного кашпо, ногтем сковырнул оранжевую табличку.
— Это второй сорт, — заметил Билл Уэйслер.
— Ну и что? — Конрад осмотрел
