Сожженные мосты - Александр Маркьянов

Они же хотели в случае необходимости пробить проход в заграждении и пройти через него, ежели тот вход, через который они проникли на рынок, после тревоги будет заблокирован противником.

И все-таки вторая собака была. Она атаковала тогда, когда Бес повернулся к забору, атаковала в спину, посчитав, что противник не сможет ничего предпринять. Буквально в последний момент Бес, не поворачиваясь, отшатнулся в сторону, уходя от броска собаки — а Араб развернул автомат и дал длинную, на полмагазина очередь. Пули прошли совсем рядом с Бесом, еще бы немного и…

Араб подошел ближе. Собака была еще жива, клацая зубами, она пыталась добраться до ненавистного врага, защищая своих хозяев до последнего. Ее поведение в такой, безнадежной для нее ситуации сделало бы честь любому человеку.

Бес приставил автомат к голове собаки, дал короткую очередь, прервав мучения животного. Жаль, конечно.

— Поставил?

— Почти.

— Давай! Я прикрою.

Нож Гульбеддин-хан так и не наточил. Ничего, зарежет и так.

Араб был прав, точно определив его статус — Гульбеддин-хан не был амером[410], он был рабом. Нищий, страшащийся наказания Аллаха торговец Керим купил его на базаре в Пешаваре и привез сюда, в Джелалабад. Таких как он было много — Керим-хан не хотел, чтобы кто-то, тем более нечестивый принц Акмаль подозревали о его истинном богатстве, потому что до добра это точно не довело бы. Как король так и его брат принц ненавидели свой народ и боялись его, а их жадность просто не могла примириться с тем что у кого то были большие деньги. Вот Керим и назначал рабов — смотрителями своих богатств. А если они забывали о том, что они рабы — по ночам приходили нукеры Керима и напоминали им об этом.

Нож Гульбеддин-хан взял там, где резали баранов на шашлык — там же он и зарежет подростков-бачей одного за другим, чтобы потом не возникало вопросов, откуда взялась кровь. Попробовал ногтем — вроде острый, раз баранов им режут — значит, им можно зарезать и бачу. Потом он сходил в одно из подсобных помещений караван-сарая и вернулся оттуда с тремя большими мешками с иероглифами. Каждый мешок вмещал один коку[411] риса, хватит и чтобы труп туда положить.

Потом Гульбеддин-хан для храбрости хлопнул еще кишмишовки. Все-таки ему давно не приходилось резать людей, последний раз он делал это, когда Керим-хан заставил его зарезать чем-то провинившегося городского стражника. Все это снимали на видеокамеру, и Гульбеддин-хан знал, что если эта пленка попадет не в те руки — принц Акмаль лично придумает для него казнь. А придумывать он их умел, у нечестивого было богатое воображение. Нельзя было безнаказанно зарезать человека принца Акмаля.

Немного подумав, Гульбеддин-хан оставил нож там, где резали баранов, не стал брать его с собой. Сначала он навестит свою новую, четвертую жену, даст ей в первый и последний раз в своей жизни познать мужчину. Потом он отведет ее сюда и зарежет.

Гульбеддин-хан оглянулся по сторонам. Он был уверен, что справится с девчонкой — но не был уверен, что справится с русским бачой. Один из них выглядел сильным и крепким, со вторым он точно справится, а с первым — может быть, что и нет. Если бача увидит здесь трупы…

Может, сразу эту девчонку — в мешок, отнести мешок к реке, бросить его туда, потом вернуться и заняться бачами? Нет, тогда он слишком устанет и не сможет сделать с бачами ничего, перед тем как зарезать. Надо что-то придумать.

Гульбеддин-хан вернулся в «зал для клиентов», пошарился там, где сам знал, и нашел то что надо — дубинку и баллончик со слезоточивым газом, этим здесь успокаивали тех кто буянил и громил принадлежащее заведению. Он сначала брызнет в помещение, где находились бачи слезоточивым газом, потом ворвется туда, оглушит их дубинкой, оттащит их туда, где режут баранов и попользует. Потом он зарежет и их.

Странный шорох заставил Гульбеддин-хана отвлечься от своих омерзительных и нечестивых мыслей. Он поднял глаза, чтобы понять что происходит — и обомлел. В нескольких метрах от него стояло нечто, похоже на человека. Но это не был человек, потому что лицо у него было черным, а вместо одного из глаз было непонятно что и от этого — отходил толстый провод, ведущий к необычному, страшно выглядящему оружию. Оружие было направлено прямо на него.

— Шайтан… — вымолвил изумленно Гульбеддин.

И сию же секунду направился к тому, кого он назвал. Потому у Аллаха для подобных нечестивцев и злоумышляющих — места не было.

Неразумные люди говорят, что в городах, где правоверные по пять раз в день совершают намаз и опасаются гнева Аллаха — нет множества из тех харамов, которые в изобилии есть в городах неверных. Что касается спиртного — так Аллах запретил правоверным вкушать хмельные напитки из плодов винограда, а русская водка к примеру делает вовсе не из винограда. Да и про насвай с чарсом — в Великой Книге ничего не сказано. Но уж проституции то в таких городах точно нет.

Аллах свидетель, как ошибаются эти люди.

Как и в любом крупном торговом городе, в Джелалабаде были места, где хорошо расторговавшийся купец мог за свой бакшиш получить женской ласки. Лучшим заведением считалось названное на арабский манер Дар-ас-саад[412] — но были места и похуже. В таких заведениях обычно работали индуски — в британской Индии не было гаремов и женщин было даже в избытке, учитывая постоянную войну на севере с британцами и убыль мужского населения из-за этой войны. Но были и афганки, потому что в Афганистане было принято продавать вырастающих дочерей, конечно для того, чтобы выдать замуж — но люди попадались разные, и куда попадали проданные — о том ведал один Аллах. В большинстве заведений работали вдовы — люди даже не второго, а третьего сорта в Афганистане.

Вот одна такая веселая вдовушка по имени Сорейя поздно ночью решила проведать охрану Джелалабадского базара — это были постоянные ее клиенты. В отличие от подавляющего большинства своих товарок — это было очень необычно для Афганистана — Сорейя работала одна, в этом она была похожа на проституток в городах неверных. Она работала одна и даже без сутенера, а все вырученное забирала себе. На промысел она выходила один-два раза в неделю, всегда работала только с постоянными клиентами. В дневное же время она работала в одном из государственных учреждений, открытых принцем Акмалем — и вообще вела образ жизни добропорядочной вдовы. Ну, а что касается ночью…

Если посмотреть на Сорейю — то приходится признать, что внешность ее была «на любителя» скажем так, и в городах неверных у нее было бы совсем немного клиентуры. Но в Джелалабаде она имела оглушительный успех. Дело было в том, что в Афганистане понятие «женской красоты» было совершенно отличным от аналогичного понятия в Российской Империи или скажем — в САСШ. Если в странах неверных красотки чуть ли не морили себя голодом, пытаясь втиснуть свою фигуру в «девяносто-шестьдесят-девяносто», да заодно и от целлюлита избавиться — то в Афганистане подросших дочерей продавали… на вес! Считалось, что чем полнее женщина — тем она лучше, тем больше детей она сможет произвести на свет и выкормить, а целлюлит не имеет никакого значения. В целом, отношение афганцев к женской красоте мало отличалось от воззрений примитивных племен Африки и Азии. Сорейя при росте в сто шестьдесят пять сантиметров весила за сотню килограммов — поэтому с клиентами у нее было все в порядке.

Сорейя жила недалеко от базара — но все равно, прежде чем идти туда — предприняла меры предосторожности: надела глухую паранджу и обувь на низком каблуке. По ночному Джелалабаду ходить вообще опасно, а ходить женщине — тем более. Опять тут играло роль примитивное мировоззрение афганцев — если члены семьи женщины не ценят ее, отпуская в дорогу одну и ночью — значит, ее могут не ценить и другие мужчины. От таких мировоззрений феминистские организации приходили в неистовство…

Прячась в тени заборов, Сорейя примерно за полчаса добралась до рынка, потратив полчаса на дорогу, которая в светлое время суток заняла бы максимум десять минут. Вышла она к базару как раз недалеко от главных ворот.

Но клиентов не было. Шайтан, они что — пьяны, нажрались и где-то валяются?

Возмущенная Сорейя ждала примерно десять минут, прежде чем решилась подойти к забору и посмотреть что там. Видела в темноте она плохо, поэтому решила держаться забора. Перебирая пальцами по забору, она сделала шаг, потом еще шаг — и тут что-то попалось ней под ноги, она не удержалась и грохнулась со всего размаха на землю. Упала она так, что искры из глаз посыпались, и еще ей показалось, что она вывихнула кисть.

Выругавшись по-мужски, она попыталась принять какое-то устойчивое положение и встала на четвереньки. Развернувшись неуклюже (сто с лишним килограммов все-таки мешали), она подползла к тому, что преградило ей путь и…