Жизнеописание Михаила Булгакова - Мариэтта Омаровна Чудакова

с Л. В. Кирьяковой и ее несчастной 18-летней дочерью) или кого-то из участников кружка активизировал обсуждения и догадки. В течение 1926–1929 годов Булгакова не менее трех раз вызывали к следователю ГПУ для дачи показаний. На допросе 22 сентября 1926 года, протокол которого опубликован[181], Булгаков, отвечая, по-видимому, на вопрос следователя (документ, как явствует из публикации, поврежден), перечисляет кружки, в которых он читал повесть «Собачье сердце», и называет количество слушателей: «В Никитинских субботниках было человек сорок[182], в „Зеленой лампе“ человек 15, и в кружке поэтов человек 20». На вопрос: «Укажите фамилии лиц, бывающих в кружке „Зеленая лампа“?» – он ответил: «Отказываюсь по соображениям этического порядка». Вопреки тому, что может казаться современному читателю, такое поведение не было исключительным. Точно так же ответила на допросе 1 июля 1927 года недавно окончившая школу второй ступени Н. М. Кирьякова-Митяшова, мать которой к тому времени уже две недели как находилась в тюрьме: «На заданный мне вопрос о персональном посещении нас в Москве отвечать отказываюсь»[183].

Л. В. Кирьякова была арестована через год с лишним после допроса Булгакова: материал по литературным кружкам собирался ГПУ исподволь. Московский лингвист Б. В. Горнунг (имя которого не названо в показаниях Л. В. Кирьяковой об участниках «Зеленой лампы»[184]) рассказывал нам (в 1975 году), что в 1927 году его не раз вызывали в ГПУ и расспрашивали о деятельности «Зеленой лампы». С настойчивостью (в свою очередь настораживавшей его собеседницу 1975 года) он подчеркивал, что к моменту вызова ГПУ уже располагало большим запасом сведений о членах кружка. «Я спросил как-то, откуда они это знают, а они мне ответили: „Мало ли откуда мы что знаем!“»[185]. В сентябре 1928 года агентурная сводка фиксирует слова одной из участниц кружка – поэтессы Е. Галати[186]: «Одно время Булгаков входил в кружок „Зеленая лампа“. Собирались, читали, говорили о пути русского творчества и способах поддержать его и подрастающую молодежь на истинном пути, потом втесались шпионы, и в довершение Кирьякова, одна из главных, была сослана. Боялись ареста остальных членов. Булгаков вовремя отошел»[187].

«Кружок поэтов», упомянутый Булгаковым на допросе осенью 1926 года, откололся, по свидетельству Б. В. Горнунга, от распавшегося Московского Цеха поэтов. Он собирался в основном у П. Н. Зайцева; там в начале 1925 года Булгаков читал (как и сообщил он на допросе в ГПУ) «Собачье сердце». Характерны воспоминания П. Н. Зайцева о том, как наряду с кружком поэтов он «сделал попытку организовать небольшой кружок писателей-фантазеров, „фантастических“ писателей», и о том, как «чуть ли не Булгаковым было произнесено слово „орден“, то есть наш кружок должен был принять форму своеобразного литературного ордена. Сгоряча все отнеслись к этому проекту восторженно, но минутой позже у каждого порознь возникла опасливая мысль: а нет ли в нашей среде „длинного языка“? 〈…〉 И на одном из следующих заседаний Булгаков сделал краткое сообщение, что его вызывали, говорили, что кружок привлекает к себе внимание, и сказали, что кружок необходимо закрыть…»[188]. Возможно, это сообщение Булгакова последовало уже после сентябрьского допроса, сделавшего для него очевидным интерес ГПУ к посетителям литературных кружков.

Из опубликованных секретных донесений известно, что в ноябре 1928 года «о „Никитинских субботниках“ Булгаков выразил уверенность, что они – агентура ГПУ»[189]. При этом несколькими годами раньше в ГПУ поступали донесения той же агентуры об авторских читках Булгакова на «субботниках» и реакции слушателей.

Маленькие московские литературные кружки-салоны, которые бурно зарождались в начале 1920-х годов и собирали под свои крыши людей, уставших от невольных скитаний по всей стране в течение 1918–1920 годов, бездомного, нередко исполненного опасностей существования и жаждавших домашнего «культурного» общения под «зеленой лампой», к концу десятилетия распадались – в немалой степени под прямым давлением ГПУ. Более крупные («Никитинские субботники») продолжали действовать, заведомо «просвечиваемые» насквозь. Домашние авторские чтения продолжались, но в этом случае следует говорить уже не о литературном кружке (одним из признаков которого мы считаем именование себя таковым и использование установившегося на какое-то время названия как его постоянными членами, так и гостями), а о дружеском круге, собиравшемся по разным случаям то в одном, то в другом доме. Для Булгакова таким кругом постоянных слушателей его новых сочинений стал пречистенский круг московской интеллигенции[190].

«К нашему кругу примыкал Мика Морозов 〈…〉, – свидетельствовал в 1959 году в своих неопубликованных воспоминаниях («Великие силуэты») потомок старинного дворянского рода Самариных Георгий Александрович Самарин (1904–?), – вечера, устраивавшиеся в их семье, всегда отличались особенными блестками остроумия. Там бывали такие талантливые люди, как братья Борис – „Бобочка“ – и Гриша Ярхо, Сергей Сергеевич Заяицкий, автор „Дней Турбиных“ Булгаков, С. В. Шервинский»[191]. Вечера с участием известного шекспироведа М. М. Морозова («Мики Морозова» знаменитого серовского портрета) были, однако, прерваны – в один из таких вечеров у Ляминых в Савельевском переулке он разыграл дикую сцену: ударил по лицу красавицу Н. А. Габричевскую (жену искусствоведа А. Г. Габричевского и дочь профессора А. Н. Северцова, послужившего, как мы предполагаем, прототипом профессора Персикова в «Роковых яйцах»), после чего Габричевский и Лямин вытолкали его за дверь. Как стало известно членам пречистенского круга много позже, для него это было единственной возможностью защитить людей, связанных с ним давней дружбой, от собственных доносов (его жена, известная московская красавица Туркестанова, прямо из тюрьмы была отправлена, по устному свидетельству в наших беседах хорошо знавшего всю старомосковскую среду К. С. Родионова, в психиатрическую лечебницу, откуда никогда уже больше не вышла). На решение М. М. Морозова действовать именно таким экстравагантным и болезненным для него самого и всех остальных образом повлияло и то обстоятельство, что «среди гостей, – по его собственным позднейшим признаниям, сделанным той же Габричевской, – находился человек, который мог это происшествие, где нужно, подтвердить…»[192]. Этим человеком мог быть либо автор только что процитированных нами мемуаров «Юша» Самарин (в его сотрудничестве с ГПУ решительно никто из рассказывавших нам о той среде не сомневался), либо В. Н. Долгоруков (потомок князей Долгоруких, печатавший детские книжки под псевдонимом «Владимиров» и вызывавший из-за своего происхождения стойкий интерес карательных органов), которого после недолгого пребывания в тюрьме неохотно принимали в московских домах, либо кто-то третий, чье имя, как и всех других осведомителей, скрывает и сегодня государственный орган, считающий себя преемником ГПУ—НКВД—КГБ.

В сложный рисунок давних дружеских и родственных пречистенских связей, подвергнутых в советское время испытанию взаимными основательными и неосновательными подозрениями, был посвящен вошедший с конца 1924 года в эту среду Булгаков. Однако прямыми свидетельствами его внимания и любыми характеристиками отношения к тем, кто имел обязанность