Летом сорок второго - Михаил Александрович Калашников

За слухами и разговорами медленно тянулась тревожная бессонная ночь.

Утром Виктор отправился за вещами и продуктами в родное подворье. Он пробрался садами, через задворки вышел к огороду. Найдя под навесом жестяной подойник, он нарыл в него картошки, в мешок набросал детских одежек. Распиравшее любопытство заставило его выглянуть за плетень.

Рядом с калиткой у заглушенного мотоцикла возился одинокий немец. Услышав шорох позади себя, немец обернулся и поманил парня к себе. Виктор опустил мешок и ведро на землю, перепрыгнул через плетень, с наигранной готовностью приблизился к немцу. Тот знаками показал, что Виктору нужно держать мотоцикл, пока немец будет его чинить. Проклиная свое любопытство, парень с дрожью в руках прикоснулся к неведомой технике. Со страха, а может, с непривычки руль в руках Виктора поехал, и тяжелый мотоцикл рухнул набок. Парень вжал голову в плечи, ожидая взбучки, но немец разразился смехом.

– Камрад, давай ты за руль держать будешь, а я сзади поднажму. Докатим куда надо, – ободренный смехом, предложил Виктор.

«Камрад» проследил за знаками русского и, улыбнувшись, произнес:

– Карашо.

Он поднял мотоцикл, Виктор уперся в заднее седло, техника легко покатилась под горку. Через несколько дворов показался давний дружок Виктора и, не скрывая злорадства, спросил:

– Ну что, попался?

Виктор отвернулся, продолжая толкать мотоцикл. Немец остановился, ткнул пальцем в Виктора, указал ему на дорогу к дому, а парня поманил к себе и велел становиться на место прежнего толкателя. Непонятно, задела ли немца брошенная из-за плетня издевка или рокировку он устроил только потому, что дружок Виктора был здоровее его раза в полтора.

По дороге к дому Виктор стал свидетелем еще одной истории. У завалинки, опершись спиной о раскрытый ставень и нервно одергивая пустой левый рукав, стоял молодой мужчина. Без любопытства, со скрытой иронией смотрел он, как оккупанты, взбивая пыль, пляшут и резвятся у колодца, поливая друг друга водой из кружек.

Один немец заметил этот неоднозначный взгляд. Он коротко крикнул и выразительно кивнул на колодезный вороток: тащи для нас воду. Однорукий побледнел, оторвался от ставня, на скулах его выросли желваки, но с места он не сошел. Другой немец, сидевший до этого в тени плетня, торопливо встал на ноги, подошел к однорукому и, указав глазами на пустой рукав, спросил:

– Moskau?

– Москва, – тихо и настороженно ответил однорукий.

Немец расстегнул ворот кителя, упер палец в небольшой розовый шрам под ключицей и сказал:

– Moskau. Und mein älterer Bruder in Moskau[11], – и немец недвусмысленно перекрестил оба своих указательных пальца. – Ich bin ein soldat, du bist ein soldat[12]. Иди-иди, – немец замахал в сторону двора – сгинь подальше от греха.

Однорукий не стал искушать судьбу и скрылся за калиткой.

Ближе к вечеру по улице прокатился крик:

– Людей гонят!

Через распахнутую калитку во двор въехали двое верховых. На ломаном русском они велели всем выйти со двора, вещей с собой не брать.

Сергей Гаврилович успел перемахнуть через забор и скрыться в соседском саду. Немцы выгнали всех, остались лишь хозяин дома инвалид Филимонов и с ним такие же ветхие старики из других семей, не способные идти своим ходом. Ольга, как всегда, взяла на руки крошечную Галину, Тоня вела Бориса и Зою, Тамара успела схватить подойник, бросив в него ложку, кружку и миску, а Виктор повел корову. Обеих лошадей немцы велели оставить на месте.

Выгнанные из филимоновского двора семьи влились в общий поток, текший по Сагуновскому краю. В толпе говорили, что их гонят на хутор Красные Дачи. Это было начало поголовного выселения жителей из прифронтовых сел, деревень и хуторов, проходившего в несколько этапов. Белогорцы оказались рассеянными по всему Подгоренскому району, многих загнали даже в Курскую область. Некоторые угодили в концентрационный лагерь близ колхоза «Опыт». Эти люди вместе с советскими военнопленными познали всю тяжесть немецкой неволи.

В сумерках колонны беженцев подошли к урочищу Андрюшкино. Ольга не раз представляла пункт их конечной остановки. В ее голове рисовались страшные картины концлагеря или железнодорожной станции, откуда всех отправят в Германию. С самого начала этого перегона она думала, как отстать от общей массы. Заметив раскидистый куст шиповника, Ольга быстро глянула по сторонам и беззвучно указала на него старшим детям. Конвоиры не страдали куриной слепотой, да к тому же с началом сумерек стали пускать осветительные ракеты. Бить не стали, плетка лишь визгливо резанула воздух над головами.

Ночью их пригнали в Красные Дачи. Здесь дали волю выбора двора для постоя. Ольга разыскала дом одной дальней родственницы. Баба Поля, уже пожилая, но еще резвая старушка, с деревянной колодкой вместо левой ноги, приняла их с радушием: разместила в передней комнате, разрешила пользоваться хозяйственной утварью и даже брать продукты с огорода.

Виктор узнал, что его сверстники собираются в группы по нескольку человек и тайком бегают в Белогорье за продуктами. Ходили слухи, что до сих пор в рощах и ярках остались подводы с советскими консервами, сухарями и сахаром. Возвращаясь из Белогорья, селяне приносили корзины крупной вишни, оклунки[13] молодого картофеля и огурцов. С двумя товарищами, Новиковым Мишкой и Володькой Пащенко, которого по-уличному звали Шкураток, Виктор отправился попытать счастья.

На окраине Белогорья Володька стал сманивать спутников именно к своему огороду, хотя жил дальше всех от Сагуновского края – в начале Октябрьской улицы, в центре села. Причины этих уговоров Мишке и Виктору были понятны: Шкураток хотел проверить, уцелел ли его дом после залпа «катюши».

Во дворе одного дома по Октябрьской улице, там, где в нее упирается Зеленый переулок и начинается Ковалева улочка, они увидели два обгоревших грузовика. В кузове одного из них стоял закрепленный цепями мотоцикл. Володька полез на закоптелое шасси:

– Вот это техника! Да что толку, сгорел вместе с машиной.

Мишка Новик слазил в другую машину, рядом с ней земля была усеяна снарядами. Продукты пока не попадались. Центр села – сплошное пепелище, лишь кирпичные богатыри царской кладки, с проломанными жестяными крышами, закоптелые и безоконные, да нескольких отдельных хаток, уцелевших чудом. Не так опечалил Володьку вид сгоревшего дома, как гора мусора, оставшаяся от сарая. Поковыряв носком ботинка обугленную балку, Володька произнес: