Летом сорок второго - Михаил Александрович Калашников

– Помнишь, Мишка, сколько мы всего под стрехой спрятали? Автомат, бинокль, обрез шоферский.

– Ого! – присвистнул Виктор. – Это ж от-куда такое добро?

– Да это мы после бомбежки, как переправу разнесло, в Круглое бегали, – ответил за Володьку Мишка. – Там машин наших – тьма. Мы и прихватили: Володька автомат, а я обрез.

– Так давайте еще сходим, – предложил Виктор.

– Да ну, вдруг немцы нас с оружием увидят? – не согласился Мишка.

– Так мы оружие не будем брать, – настаивал Виктор, – может, консервы достанем.

Линия немецкой обороны пока еще неплотно опоясала село, и ребята свободно покинули Белогорье. Выйдя на луг, они сразу почуяли запах разлагавшихся трупов. В траве попадались погибшие. Тех мертвецов, что не успели убрать белогорцы в первой половине дня 7 июля, жители убирали потом по приказу оккупантов. Немцы опасались вспышки инфекций, всех павших с улиц Белогорья крестьяне погребли. Но беженцы, что погибли в Донской прибрежной полосе, за пределами села, так и лежали неубранными. Когда дул восточный ветер, в село залетал противный дух тления.

Перейдя луг, ребята оказались у Дона, оттуда рукой подать до дубового леса. Они подошли к первой полуторке, открыв дверцу, заглянули внутрь. В кабине шофера царило армейское единообразие. Лишь в левом верхнем углу лобового стекла бывший владелец машины позволил себе маленькую вольность: вырезанный из журнала портрет актрисы Орловой. За сиденьем Володька обнаружил кавалерийский карабин. В кузове оказались ящики с табаком. Раскрыв один из них, ребята взяли по осьмушке солдатской махорки. В другой машине обнаружили нательное армейское белье и новенькую зеленую форму. Каждый взял по паре того и другого. Продуктов не было. Довольные тем, что удалось добыть, они вернулись в село.

Картофельные наделы, там, где их не достало пламя пожаров, пестрели фиолетовыми цветками, ветви вишен от изобилия ягод клонились к земле. Ребята шли вдоль Кошелевой горой, по бывшей Малой улице, которая теперь носила гордое имя Ленина, высматривали нетронутый пожаром огород.

У обочины их встретил немолодой немец, затянутый в ремни амуниции.

– Halt[14], – негромко скомандовал он.

Ребята покорно подошли. Сняв пилотку и обнажив белую незагоревшую плешь, немец вытер ею катившийся по шее пот и указал на мешки:

– Was ist das?[15]

– Чего? – переспросил Володька.

– Was gibt’s in den Taschen?[16] – громче сказал немец, теряя терпение.

– Одежда, – догадавшись, ответил Мишка.

– Schneiden sie[17], – велел немец, развернув ладони вверх.

Ребята опустились на корточки, развязали свои ноши, достали оттуда армейские штаны и гимнастерки.

– Partizanen, – не то спрашивал, не то утверждал немец.

Затем неторопливо полез в нагрудный карман мундира, извлек оттуда серебряный портсигар с гравировкой социалистической звезды, серпа и молота, очевидно, взятый у убитого комиссара или пленного командира. Достав сигарету, немец неторопливо закурил и, ухмыляясь, выпустил струю дыма. Интересно, вел бы он себя так же хладнокровно, будь перед ним настоящие партизаны?

Сняв с плеча винтовку, немец указал стволом направление и выдал по-русски:

– Иди.

На Хвостовке солдат завел их во двор, заставленный оседланными лошадьми. Оставив пленников на улице, пошел на доклад.

– Скрынькина хата, – сказал Виктор.

– Штаб у них тут, что ли? – предположил Мишка.

– Небось комендатура, – поправил его Володька.

Из открытого окна слышался разговор:

– Слушай, Литвинова, ты чего мне тут финтишь? Отвечай, есть у тебя в Москве родственники?

– Да у нас такой фамилии полно, – доносился в ответ оправдывающийся женский голос. – Вы думаете, мы наркому родня какая?

Ребят завели в хату. За столом сидел офицер, через немецкого переводчика он повел допрос. Переводчик был косноязычен, а может, не проявлял должного усердия, плохо работал над произношением – ребята понимали его с трудом. Наконец он втолковал им: офицер интересуется, зачем они взяли советскую форму. Мальчишки разом ответили:

– Для себя.

Немец не стал спорить, снова вызвал конвоира и отдал распоряжение.

Задержанных отвели в хутор Широкое, где поместили в один барак с пленными солдатами.

Каждое утро солдат гнали к Дону, где они рыли для немцев укрепления. Плененных мальчишек к работе не привлекали, они весь день слонялись по пустому бараку. Солдаты возвращались, рассказывали, как они валят лес и возят бревна к Дону для строительства немецких блиндажей. Так прошло два дня.

Матери пропавших ребят в тот же вечер хватились своих чад. Женщины уже знали, что на службе у оккупантов работает их земляк, обрусевший немец из Кирпичей – Борис Михайлович Клейст. Собрав увесистые сумки с крынками молока, завернутыми в тряпицы кусками масла и сыра, они отправились в Морозовку, где в то время жил Клейст.

Мать Володьки Шкуратка, Ульяна, проворная и языкастая, взялась держать речь перед Клейстом. Он выслушал просьбу, принял подарки и, сев за канцелярский стол, принялся писать. Скоро он протянул три небольших бланка с литерой орла, заполненные синими немецкими буквами. Велел идти с этими бумагами в Широкое, предъявить их там начальнику лагеря.

На следующий день матери вернулись к Дачам со своими сыновьями.

Ольга слышала от людей, что в брошенных фермах у Сотницкого озера живут белогорцы и морозяне. Говорили, что там безопаснее. Немцев совсем нет, но в быту гораздо хуже.

Ольга, живя в доме бабы Поли, все время боялась повторения белогорской истории. Мысль, что их снова погонят плетьми, не покидала ее. Так до конца и не решив, правильно ли она поступает, Ольга все же собрала детей и ушла к Сотницкому.

Места в сарае хватило. Один из углов отвели под стойло скотине и, опасаясь волков, на ночь заводили туда коров. Скоро семья обовшивела. Сарай был не мазан, ночами в щели меж бревен задувал холодный ночной ветер. В оврагах жители лепили глиняные печи и варили еду.

К брошенной ферме наведывались незнакомые солдаты и выдаивали в свои котелки коров, так что молока скоро стало в обрез. А иной раз случалось, что корову забирали на мясо. Этот новый вид оккупанта отличался от немца. Форма у этих была желто-зеленая, высокая пилотка горбом – петушиный гребень, а главное отличие – говор. Быстрый, екающий, сразу слышно, даже не европейский. От напускного немецкого обхождения у этих не было и следа. В лицах азиатская скуластость.