Ряженые. Сказание о вождях - Григорий Свирский

Но рав «Бешеный янки» славился взрывным характером, а легкомысленным никогда не слыл, и Юра выкатился за пределы израильской «зеленой черты».

Ехал без робости, но и не без опасения. Одно дело, когда ты в пригородном автобусе, под охраной автоматчика, а совсем другое, когда ты один, как перст. Мелькнуло опасливое, даже пистолетом не обзавелся.

Шоссе, видно, только уложили. Солнце еще не летнее, а свеженький асфальт уж как сковородка на огне. Тянет горьковатым запашком — смолой, варом. Дорога пустынна. За все время — ни души. Обогнали с ревом клаксонов два армейских джипа. Один — с израильскими десантниками. Второй — с палестинскими полицейскими. Взглянул на карту, лежавшую на коленях. Шоссейка как раз пограничная: слева — Иудея, справа — Самария. Места исторические, библейские. «Куда русскому еврею податься»? — спросил Юра самого себя с нервной веселостью.

На первой же развилке, у обочины, — ободранный, с фанерным верхом, джип. Патрульные с автоматами. Явно чужие, не израильские. Затормозил со стесненным сердцем. Спросил, что требуется? Документ? Вот, измялся, правда, но не просрочен…

— У тебя на голове документ, — ответил палестинец и махнул рукой, мол, проезжай…

Юра машинальным жестом коснулся своей черной кипы, съехавшей на затылок. Улыбнулся облегченно: этот-то никогда не просрочен. И для них, слава Богу милосердному, тоже…

Узкий проселок слева, в Иудею, едва не проскочил. Сразу от шоссе дорога круто нырнула вниз — «вади», глубокая расщелина в белых полуразрушенных скалах. Только разогнался — запетляла дорожка круто вверх. Серпантин… И так до самого поселения на макушке горного хребта. «Иудейские горы — мечта начинающего шофера,» усмехнулся Юра, снижая скорость до предела. Все равно, на поворотах шуршат, летят в пропасть из-под шин камушки.

По склону, то зеленому, то белому, каменистому разбросаны дощатые «караваны», вагончики без колес — для тех, кто лишь строится. Повыше двух-трехэтажные белые виллы. С огромными, как танцплощадки, балконами и прутиками посадок. Небольшие зеленые участки возле домов в навале сглаженных, «обвалованных» древним ледником камней. Все тут чрезмерное, подумал Юра. И поселенческая гордыня, и высота. И горячий ветруган, едва на ногах устоишь. А крутизна склонов-участков возле домов какая? Хоть садись хозяин на свою «пятую точку» и катись до моря. А каменюки — не обойти-не объехать!. Как тут моим малюткам жить?.. Еще поворот, и выше некуда. Израиль как на ладони. Вот, серые каменные плеши у Мертвого моря. И сам бывал там, и возил туда своих французов! С другой стороны далеко-далеко темная полоска лесов. Израильский север, неспокойный Ливан. Глаза начали слезиться: дальние горы слепят. Близкие, как цвета радуги: то серовато-белые, меловые, да с солнечным розоватым отливом, то зеленые, травянистые. Красота неземная. Что там Кавказ!.. За «вади» снова высятся пологие, размочаленные временем хребты Иудейских гор. За каким-то из них Рамалла… До нее ни души. Лишь жаркое безлюдье в россыпи неземных камней без конца и края. Прямо Луна…

На скале, возле трехэтажной громады-виллы, кто-то появился, махнул рукой. Отсюда он выглядел игрушечным человечком. Снова потряс ладонью. На этот раз явно приезжему на «Вольве», мол, подкатывай. И вблизи он был не великаном. Малорослый, тощенький, на худых костлявых ногах, в выгоревших шортах, по бокам которых свисали до колен белые ниточки «цицес» ортодоксального еврея. Раскинув руки, двинулся к Юре. Встречал, как родного брата, которого почему-то от самого рождения не видел.

— В чем дело? Где ты запропастился? Я тебя вчера ждал. Позавчера ждал. Я — Сулико, слышал?.. Па-ачему я грузинский еврей? Не обижай, дарагой. Я горский еврей. Только когда женился, спустился в Самтредия. Меня, генацвале, вся Самтредия знала. Мне сказал о тебе рав Бениомен, дай Бог ему здоровья и детей полную дюжину. И только что он тоже звонил. Телефон барахлит, как в Самтредия, а, может, я глуховат стал… Сказал, ты безобидный диссидент, не хочешь никого обижать, ищешь наш Эль Фрат… Дорогой, можно тебя обнять-поздравить? Двойня… У меня шестеро, самому младшему шестнадцать, в армию готовится. — И засмеялся, захлопал себя по острым коленкам: — Если б и мои тоже сразу вылетали по двое-трое. Знаешь, генацвале, вдвое меньше хлопот… — Заразительный у него смех. Не хочешь, а все равно улыбнешься. Нателла! — крикнул он в сторону дома. — Двойня приедет… Что? Есть и третий? Вах!

У дверей виллы, дубовых, полированных, почти дворцовых, ждали пышнотелая улыбчивая Нателла и два картинно огромных, мохнатых пса.

— Мать и сын, — горделиво представил Сулико собачек. — Помесь терьера с кавказской овчаркой. В отличие от моих кровных детей, слушают хозяина с полуслова. Мать… эта которая поменьше, с обрубленным хвостом, осмотрительна. А сын! Знаешь, стоит арабу проехать, сразу кидается на него. И за горло. Пришел, понимаешь, сантехник, тихий палестинец, заперли псов в дальней комнате, так они ободрали дверь, у стола оторвали планку. Звэри!

Сильно охладили собачки радость Юры. «Сулико? Адвокат был от какого-то Сулико. Вряд ли от него… Ох, не спеться нам с этим горским миролюбом.»

— Что ты все про арабов? — встрепенулся Сулико… — В Эль Фрате оккупантов нет. Нет этих… агрессоров. Я в Эрец выскочил в самую первую в советской власти дырку-прохудирку, аж в 1972, вместе с бывшими российскими зеками. Говорю авторитетно: здесь живут те, кто вернулись к себе домой. И освободили…

— От кого? — не удержался Юра от вопроса.

— Сейчас поедем, все покажу… Нет, на моей, я на чужой тут не езжу…

Когда уселись в старенький, широкий, как катафалк, «Мерседес» с огромными колесами и побитыми камушками передними крыльями, похожими на поплавки, сразу стало ясно, почему на чужих не ездит. В машине гнезда для оружия, а задняя часть кабины отгорожена сеткой: время от времени пассажиров собачки сопровождают…

В одно из оружейных гнезд и пристроил Сулико свой новенький, американский автомат, сверкнувший на солнце. Хозяин им тоже похвалился. Как и собачками. «Звэр!» Опереточный персонаж, — подумал Юра добродушно. — Атаман Папондопуло из «Свадьбы в Малиновке», который все время бахвалится, что у него шаровары шире черного моря. А стилистика какова? Кацо из анекдота.

«Нет, не споемся…»

Медленно попетляли на затарахтевшем «Мерседесе» вниз по «серпантину», затем двинулись пешком, перескакивая по навалу размолотых камней.

— Вон, — показал Сулико куда-то в провал, на прилепившиеся к склону развалины. — Там ученые нашли стены. Сказали, остатки еврейского поселения времен первого Храма. Это, генацвале, знаешь, какой век?.. Десятый-пятый до нашей эры? Вах! Здесь родился пророк Ирмиягу. По Божьему слову, Ирмиягу спрятал в скале льняной пояс, о чем пишется в книге «Иеримия», глава тринадцатая, стих четвертый. — Сулико задержался на камне повыше и, закрыв глаза, воспроизвел не без торжества: «Возьми пояс, который на чреслах твоих, пойди к Эль-Фрату и спрячь его там, в расщелине скалы»… Дорогой безобидный диссидент, еврейский Эль Фрат или не еврейский? Где-то тут и прятал Ирмиягу, наш первый еврейский диссидент.

Юра взглянул на Сулико с некоторым удивлением. — «Иеримию»… на память?

— Я всю Тору, дорогой, знаю на память! Нэ веришь?.. — И зачастил: — «В начале сотворил Бог небо и землю…»

— Верю-верю! А если начало главы «Исход»?

— «Вот имена сынов Израилевых, которые вошли в Египет с Иаковом, вошли каждый с домом своим…»

— Любопытно!

— Ну, а первый стих из главы «Плач Иеримии»?

— «Как одиноко сидит город, некогда многолюдный! Он стал как вдова; великий между народами, князь над областями сделался данником…»

Феноменально! Ну, и память у вас!

— Память? Хо! Я всю Грузию одарил трикотажем. И меня не посадили. Почему? Ни одной бумажки не писал. Всё помнил. Где какие поставщики, куда левую продукцию. Все на память… Здесь рав Бениомен дал мне Тору на русском. Три раза прочитал и — пожалуйста!

— Феноменально! — Юра глядел на тощенького горбоносого Сулико во все глаза. — Я Торы наизусть не знаю.

— Зато понимаешь! — ободрительно воскликнул Сулико. — Я, генацвале, все знаю и ничего не понимаю! — И притопнул тонкими ногами, посмеялся над своими словами. Уставился на гостя:

— Не веришь? Ирмиягу, по Божьему слову, указано, «спрячь свой пояс»? Что он, подпольный цеховик, чтобы бояться-прятать! Слушай, вы оба диссиденты, вы друг друга понимаете. Зачем Ирмиягу прятал, не знаешь, дорогой?

Тут уж Юра расхохотался. — В России я думал, Сулико — женское имя. По радио пели: «Где же ты, моя Сулико?»

— Москва всегда все перевирала. На свой лад…

Юра кивнул веселому Сулико, мол, и это правда; продолжил: — В Эреце я уже вторично встречаюсь с мужским именем Сулико. В ешиве полгода платили стипендию, называлась имени Сулико Жакерия. Говорят, был такой магазинщик-миллионер.