Кольцо Сатаны. Часть 2. Гонимые - Вячеслав Пальман

— Давайте определим его в поле, агротехником. А то у меня ноги по вечерам отказываются служить.

— Ну что ж. Идите к начальнику с заявлением, — Хорошев подумал и вдруг спросил: — А чего это за вас ходатайствует начальник лагеря? Вообще-то он не слишком внимателен к бывшим. Или у вас с ним дружба?

Берлавский жалко улыбнулся.

— Я его не просил. Просто вызвал, дал расписаться, протянул справку для паспорта. Между прочим, полюбопытствовал, куда поеду. Я сказал, что в Одессу. Он посмотрел, как на дурака. Вот и все. А почему к вам заходил — не знаю. Клянусь — не знаю.

Агротехник поселился на агробазе, была там подсобка. Все дни новый работник проводил в бригадах, поручения выполнял скоро и с пониманием, голос не подымал, не раздражался. Но и не улыбался. Замкнутость его можно было объяснить постоянными мыслями о семье.

Привыкал к новичку и Хорошев, новый работник нравился ему своей несуетной деятельностью, всюду успевал, схватывая мысль с полуслова.

Однажды он сказал Хорошеву:

— Встретил сегодня начальника лагеря. Знаете, о чем заговорил? Чтобы я устроил ему огурчиков и помидоров. Не просил, а требовал. Услуга за услугу. Я признался, что сам еще не пробовал таких овощей. Он ничего не ответил и удалился с обидой. Психология, как я понимаю, простейшая: ты — мне, я — тебе.

— Доложу начальнику совхоза, — резко сказал Хорошев. — Он даст ему огурчиков!

Страницы 74, 75 отсутствуют — типографский брак

опустился на землю, ноги не держали его. Сидел, а в сознании проносились какие-то обрывки прошлого: набережная в Одессе, бронзовый Дюк. Вот они, жена и сынишка; комната — приемная, где он работал за большим секретарским столом. Посетители, бумаги, тихий звонок из кабинета, куда он входил и выходил с бумагами, короткие доклады шефу — председателю облсовета, пожилому и маститому… И тот же шеф, но уже неузнаваемый, с кровоподтеками на лице, в черных пятнах побоев — уже в кабинете следователя. Тоскливый и просящий его взгляд: не подведи!.. Басок следователя: «Подтвердите свои показания, Берлавский». Резкая, как молния, новая картинка. Он сам лежит, очнувшийся, на каменном полу, над ним голос: «Еще добавить?». И боль, боль во всем теле. Да-да, подтверждаю… А затем очная ставка, протокол допроса, снова тот же голос: «Вот здесь, пониже, разборчивей, тверже». Снова взгляд шефа, слова: «Как ты можешь, Миша?..»

Много позже он узнал, что шеф расстрелян, что сам он получил пять лет, эти вот СОЭ…

Все всплыло вдруг, как всплывало не раз, когда что-то напоминало ему — как вот эти глаза чекиста Нагорнова. Похоже, не забудется до конца дней. И нет спасения от жутких воспоминаний, от давно пережитого. Страх перед каждым, кто приближается в мундире с ромбом, на котором щит и меч.

ТРЕВОЖНО, ТРЕВОЖНО…

1

Середина октября, грозное предзимье затяжной зимы.

Никаких осенних дождей, хлипкого ненастья и листопада. Просто мороз при свете низкого, негреющего солнца. И очень короткие дни. И мертвая тусклость листьев, убитых на ветках, по ночам они шелестят, жалуется на свою судьбу. Хвоя на лиственницах так и остается, чтобы упасть от первого снежного вихря. Земля и небо сжимаются и каменеют, холод хватает за уши, нос, забирается за оголенную шею и студит все тело.

Снега в долине нет, но белая шапка с вершины Морджота уже сползла до самого низа, белая изморозь легла по всему мелколесью на малых сопках и уже не исчезает. Тихо. Звуки над замерзшей землей разносятся далеко; в совхозе слышно, как за два километра перекатываются под колесами машин кругляши на мосту через Берелех. Дымы из тепличных труб подымаются вертикально и стоят неподвижно, как палки. Дымы над поселком Сусуман сливаются в одно темное облако. Берега речушки Сальгурьи блестят ледяными закрайками, на разливах закрайки сходятся, под ними вместе с водой бегут, лопаются прозрачные водяные пузыри.

От недалеких скотников доносится тоскливое мычание коров: просятся на волю. Поля голые, проглядываются насквозь до самого аэропорта.

А тут еще радио…

Орочко многозначительно подымает палец, когда на фоне трескучих разрядов прорезается привычное «передаем последние известия». Осадное положение в Москве. Немецкий прорыв к Волге. Бои в Воронеже и Ростове. Всего ожидали, но такого углубления фронта в центр России… Какая же тоска на сердце у каждого!..

В совхозных теплицах дозревают мелкие верхние помидоры. Печи гудят и днем и ночью. Сергей вместе с Хорошевым делает утренний обход. У многих тепличниц заплаканные глаза: мысль об исчезнувших мужьях, отцах, братьях, мысль о детях, иные из которых в безвестных детских домах. Хорошев успокаивает, говорит, что фронт стабилизируется, но правда доходит какими-то путями и в лагерь, разговор этот прерывается рыданиями. И слова успокоения повисают в воздухе.

— Закройте все стекла матами, — приказывает главный. — На дворе минус двадцать семь, пусть будет и темновато, зато теплей. Почта у вас когда приходит, Зина?

Да, письма хоть и редко, но приходят, цензура жирно замазывает черным половину строк, женщины по очереди разглядывают листки на яркий свет и прочитывают или просто догадываются, что за краской. Кто-то из близких пропал на фронте, кто-то убит. Чем больше зачерненных строк, тем тяжелее, горше слезы. Разрушенные семьи, утерянные дети. О своей судьбе уже не говорят, хотя знают, что сами они живы и в тепле только благодаря настойчивости Хорошева: убедил лагерное начальство, которое не разрешало «врагам народа» теплую работу.

Но жизнь берет свое, желание чекистов как можно больней прибить заключенных к земле наталкивается на скрытое, а то и прямое сопротивление хозяйственников. Обходят они правила режима, отбирают настоящих работников на посты, далекие от «общих работ», ценят творческий подход к делу.

Теплицы — тому пример.

Страницы 78, 79 отсутствуют — типографский брак

Дописал и с извинительной улыбкой спросил:

— Устали?

— Знаешь, мне вообще не спится. Гложет и гложет одна мысль: как уехать? Как оказаться в родных местах? Семья… Дети взрослеют без отца. Тебе это трудно понять. Уже пять лет… Что там, как жена, как старая мать?.. Вот и ворочаешься с боку на бок. Из писем трудно что-нибудь понять, пишут и знают, что чужой дядя их вперед почитает. Душу ему выкладывать — уже учены. И сдержанны. Тревожно, очень тревожно, Сережа! Они под Москвой, а немцы где-то рядом. Возможно, уже эвакуировали.