Купленная невеста - Алексей Пазухин

Порой темная думка налетала на счастливаго жениха и туманила его свѣтлую радость, подумывалъ онъ о подлогѣ, который они совершили, помѣщика обманули, но онъ гналъ эти думы и вспоминалъ успокоительныя рѣчи Шушерина.

— И не думай объ этомъ! — говорилъ Шушеринъ. — Благо дѣло сдѣлано, вольная выдана, а тамъ и думать нечего. Обвѣнчаешься — и дѣлу конецъ. Надо тебѣ было бы послѣ вѣнца къ Павлу Борисовичу на поклонъ съѣздить, съ визитаціей, какъ промежду господъ говорятъ, ну, да мы этого не сдѣлаемъ ужь, скажемъ, что молодая де захворала, а тамъ, сейчасъ же послѣ Пасхи, баринъ заграницу уѣдетъ, да и забудетъ тебя съ твоей Надей. Благо, что тайну нашу знаютъ только люди близкіе, не выдадутъ, а какъ обвѣнчаешься, такъ и дѣлу конецъ, не развѣнчаютъ, а обманъ Павелъ Борисовичъ проститъ, коли и узнаетъ. Да и не узнаетъ, вотъ что главное. Нешто ему до насъ! У него и самого зазноба теперь на умѣ, а въ мысляхъ — уголовщина.

Шушеринъ пріятельски повѣдалъ Латухину все, что дѣлалось у Павла Борисовича. А дѣлалось тамъ вотъ что: раненый Черемисовымъ помѣщикъ Коровайцевъ скончался и передъ смертью принесъ на гусара жалобу не за нанесеніе раны, которая была вызвана насиліемъ его, Коровайцева, и оскорбленіемъ офицерской чести, а за то, что гусаръ похитилъ у него жену, увезъ ее силою, укралъ. Не дождавшись рѣшенія на принесенную жалобу, Коровайцевъ умеръ, но дѣло пошло своимъ путемъ, и Черемисовъ былъ арестованъ, сидѣлъ на гауптвахтѣ и отписывался на запросы и справки. Онъ и не подумалъ даже вмѣшивать въ дѣло Павла Борисовича, а отвѣчалъ, что жену дворянина Коровайцева увезъ самъ, полюбивъ ее, а о настоящемъ ея мѣстопребываніи ничего не знаетъ. Самъ Павелъ Борисовичъ увѣдомилъ тогда слѣдственную по этому дѣлу коммиссію о томъ, что вдова убитаго Коровайцева находится у него, что въ похищеніи ея онъ принималъ дѣятельное участіе и что Катерина Андреевна Коровайцева желаетъ вступить съ нимъ въ бракъ. Получивъ это увѣдомленіе, коммиссія по дѣлу о корнетѣ Ахтырскаго гусарскаго полка Черемисовѣ списалась съ палатой уголовнаго суда, и палата предала суду отставного гвардіи поручика Павла Борисовича Скосырева и вдову дворянина Коровайцева, — перваго за насиліе, учиненное надъ замужнею женщиной, а вторую — за побѣгъ отъ мужа. Вмѣшалась консисторія, и дѣло заварилось и затянулось на долгіе года, какъ водилось тогда; цѣлыя стопы, цѣлые воза бумаги должны быть исписанными по этому дѣлу.

Павелъ Борисовичъ нанялъ ходатая изъ отставныхъ чиновниковъ палаты уголовнаго суда и поручилъ ему дѣло, нисколько не смущаясь, но жениться на Катеринѣ Андреевнѣ ему было пока нельзя, и вотъ это то обстоятельство смущало и безпокоило его. Такимъ образомъ и было Павлу Борисовичу не до подлога, совершеннаго Латухинымъ. Онъ весь отдался любви и заботамъ о новой жизни, весь отдался Катеринѣ Андреевнѣ, которая внушила ему страсть пылкую, неудержимую, — страсть, охватывающую человѣка лишь на склонѣ лѣтъ послѣднимъ, «девятымъ валомъ», способнымъ и выкинуть на берегъ къ тихой пристани, и разбить о скалу.

Латухину и Надѣ можно было быть покойнымъ и не думать о Павлѣ Борисовичѣ, но тѣмъ не менѣе, Шушеринъ, заходя иногда попировать къ счастливому жениху, совѣтовалъ ему дѣла въ долгій ящикъ не откладывать.

— Обвѣнчайтесь и дѣлу конецъ, — говорилъ управляющій, — не зачѣмъ вамъ тянуть да откладывать.

Одинъ разъ вечеркомъ Шушеринъ пришелъ чѣмъ то озабоченный и особенно настаивалъ на скорѣйшей свадьбѣ.

— До масляницы еще время достаточно, Ефимъ Михайловичъ, успѣемъ обвѣнчаться, — отвѣтилъ Латухинъ. — Надо приданое приготовить, батюшка, то, се; хлопотъ не мало, сами изволите знать.

— А ты, голубчикъ, не дремли, — возразилъ на это Шушеринъ. — Приданое можно и послѣ свадьбы нашить, дѣло домашнее. Смотри, чтобы препоны какой не вышло.

— Какая же можетъ препона быть?

— Мало ли какая. Купилъ невѣсту, да вѣдь не безъ грѣха, самъ знаешь. Ежели обвѣнчаетесь, такъ отнять мудрено, а пока еще невѣстой состоитъ — возможно, имѣя въ виду, что куплена то Надя при помощи подлога. Мнѣ тебя жаль, а я то ужь выкарабкаюсь какъ нибудь. Есть тутъ заковыка одна, человѣчекъ одинъ намъ помѣшать можетъ.

«Заковыка» эта состояла вотъ въ чемъ: одинъ разъ вечеркомъ Ефимъ Михайловичъ кушалъ у себя въ горницѣ чай и читалъ какую то душеспасительную книгу, какъ въ комнату къ нему вошелъ любимый барскій камердинеръ Порфишка. Съ трудомъ узналъ Шушеринъ барскаго любимца. Давно небритый, съ опухшимъ отъ сильнаго пьянства лицомъ, съ налитыми кровью глазами, Порфирій самъ на себя не былъ похожъ. Одѣтъ онъ былъ въ дубленый полушубокъ и въ валеные сапоги, въ рукахъ держалъ палку и барашковую шапку.

— Порфирій! — съ удивленіемъ воскликнулъ Шушеринъ, поднимая на лобъ очки въ серебряной оправѣ. — Какими ты судьбами попалъ сюда изъ Лавриковъ? Отъ барина?

Порфирій поставилъ палку въ уголъ, бросилъ шапку и сѣлъ на стулъ, не дожидаясь приглашенія. До сей поры онъ при управителѣ садиться не смѣлъ.

— Самъ ушелъ, — угрюмо отвѣтилъ онъ. — Бѣжалъ.

— Какъ бѣжалъ? — воскликнулъ Шушеринъ и притворилъ дверь въ сосѣднюю комнату.

— А какъ вотъ бѣглые бѣгаютъ.

— Да что же случилось, Порфиша? — тревожно спросилъ Шушеринъ. — Я что то въ толкъ не возьму.

— А то и случилось, что вы, Ефимъ Михайловичъ, обманщикъ и жизни моей погубитель…

— Какъ?!

— Небось не знаешь? — насмѣшливо спросилъ Порфирій. — Прикрылъ я твой обманъ воровской, дозволилъ вамъ съ купцомъ Латухинымъ Надьку обманомъ купить, а ты мнѣ за это что обѣщалъ?

— Обѣщалъ, Порфиша, Лизавету изъ Чистополья въ Лаврики переслать и устроить ее за тебя. Я помню это, знаю и устрою.

Порфирій злобно взглянулъ на Шушерина и покачалъ головой.

— Ахъ, ты, Іуда, Іуда! — проговорилъ онъ. — Отдали Лизу за Архипку, сгубили ее…

— Какъ?

Шушеринъ даже вскочилъ съ мѣста.

— Какъ отдали?… Порфиша, родной, Богомъ тебѣ клянусь, что я этого не зналъ. Грѣшенъ я тѣмъ, что позамедлилъ маленько, а баринъ, стало быть, помимо меня бурмистру отписалъ объ этомъ. Порфиша, голубчикъ, прости ты меня Христа ради! Я тебѣ, Порфиша, заплачу, денегъ тебѣ дамъ, а Лизу твою отниму отъ Архипки, отдамъ ее тебѣ.

— Поздно, сударь Ефимъ Михайловичъ! Лиза сбѣжала, поймана и въ городѣ Владимірѣ въ острогѣ сидитъ.

— Ахъ, горе какое! — съ непритворною тоской воскликнулъ Шушеринъ.

— Горе тебѣ? Боишься что я про твой обманъ насчетъ Надьки барину донесу? А мнѣ то какое горе, а Лизѣ то? Сколько тиранства перенесла она, побоевъ! Сказываютъ чистопольевскіе мужики, что и до весны не доживетъ, помретъ въ острогѣ.

Порфирій тряхнулъ головой.

— На тебя я барину донесу, это ты знай! — со злобой сказалъ онъ. — Не видать твоему долгополому купцу Надьки, какъ мнѣ Лизы не видать, а пока я гулять хочу въ Москвѣ, денегъ мнѣ давай.

— Порфиша, родной, я тебя угощу, я тебѣ денегъ дамъ, судьбу твою устрою, ты ужь меня прости, Порфиша, земно тебѣ кланяюсь.

Шушеринъ поклонился, коснувшись рукою пола.

— Ладно, увидимъ тамъ, а пока денегъ мнѣ дай, гулять хочу.

— Да какъ же такъ, Порфиша? — замялся Шушеринъ. — Ушелъ ты въ Москву самовольно, баринъ явку подастъ.

— А ты укрывай меня, — съ дерзкимъ смѣхомъ перебилъ Порфирій. — А то не хочешь ли задержать? Кликни людей, вели связать да въ вотчину отправить. Ха, ха, ха… Не отправишь, Ефимъ Михайловичъ, шкуру свою оберегаючи.

— Порфиша, — ласково и вкрадчиво заговорилъ Шушеринъ, присѣвъ рядомъ съ лакеемъ, — Порфиша, а ты, голубчикъ, вернись лучше въ Лаврики, будь другъ! Я тебѣ денегъ дамъ, подводу снаряжу…

— Пой Лазаря то! — со смѣхомъ перебилъ Порфирій. — Какого бѣса я въ Лаврикахъ постылыхъ дѣлать буду? Я хоть погуляю тутъ, душу отведу, изъ трактира въ погребокъ перепархивать буду, съ пріятелями горе свое забуду. Мнѣ и ты денегъ дашь и купецъ Латухинъ дастъ, потому какъ я васъ обоихъ погубить могу. Не желаю и въ Лаврики, провались они въ таръ-тарары!

— Порфиша, да вѣдь тебя схватятъ здѣсь, какъ бѣглаго…

— А я скажу, что живу-де я въ Москвѣ по приказу господина моего, Павла Борисовича Скосырева, и порукой-де въ томъ управитель его Ефимъ Михайловъ Шушеринъ. Откажешься, что ли? Ха-ха-ха! Я надъ тобой потѣшусь, Шушеринъ, ты мнѣ теперь не страшенъ, нѣтъ!

Шушеринъ принужденъ былъ дать Порфирію денегъ и отпустить его «гулять». Всю ночь думалъ объ этомъ неожиданномъ случаѣ Шушеринъ и на утро особенно настаивалъ у Латухина на скорѣйшей свадьбѣ, но настоящей причины своей настойчивости не сказалъ.

Порфирій, между тѣмъ, пилъ, гулялъ, бражничалъ и буянилъ. Оставшаяся въ Москвѣ дворня понять не могла послабленій, которыя оказывалъ строгій и безпощадный Шушеринъ Порфирію, тѣмъ болѣе, что дворнѣ извѣстно было о приказѣ барскомъ: поймать скрывшагося изъ Лавриковъ Порфирія и прислать въ имѣніе.