Потерянный кров - Йонас Авижюс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мир лежал перед моим взором, словно бескрайняя мертвая пустыня, и в тоскливых просторах я видел откуда-то сверху маленькую потерянную точку — самого себя, В квадрате окна шумел весенний город, где-то текли вечно живые реки, сломавшие ледяные оковы зимы, за моей спиной по-кошачьи мягко ступала Милда — канарейка в золоченой клетке, но я ничего не чувствовал и не видел ничего, кроме крохотной точки — самого себя. Мне стало страшно, и я нестерпимо пожалел эту точку. Губы задрожали, слова трескались, как пересохшая почва, откуда-то изнутри поднялся обжигающий комок и перехватил горло. Я умолк, хотя осталось еще несколько строк, и напряг все силы, стараясь сдержать рыдания. А потом… Нет, это случилось в ту же секунду. Теплые, пахнущие фиалками руки обвились вокруг моей шеи. Я почувствовал щекой ее щеку, мягкий шелк ее белых волос, а плечом упругую опору — ее грудь. Ни одна женщина так не обнимала меня, да еще в такую тяжелую минуту. Я, двадцатипятилетний мужчина, заплакал, как ребенок. Тогда она взяла меня за подбородок, откинула мою голову и принялась целовать меня, шепча: «Потрясающие стихи! Ты их посвятил мне, правда? Но почему ты плачешь — я же тебя люблю…»
Я вскочил, почти отшвырнув ее в сторону, вытащил платок и, отвернувшись, вытер мокрое лицо.
Я не знал, куда девать глаза со стыда. Когда я наконец взглянул на Милду, она стояла перед пианино и как ни в чем не бывало улыбалась. Ее глаза все еще светились огнем измены. «Мой седой котенок скоро придет…» Даже здесь, в этой вычищенной до блеска комнате, полно грязи! Я хотел уйти, хлопнув дверью, и никогда больше не приходить, но знал, что не сделаю этого, — я слишком устал. «Единственное, что я еще смог бы, — это топать по лужам и не переживать, что брызгаю грязью на других», — подумал я и не удивился, что такая мысль впервые пришла мне в голову.
X— Кофеек приехал, — за спиной проворковала Милда.
— Хм… Правда?
— Ты сегодня потрясающе рассеян, мой милый.
— Прекрасное слово.
— Какое?
— Вот это «потрясающе». Без него не обойдешься в современном потрясающем мире. Потрясающе пахнет кофе, потрясающе играет радио, потрясающе приятно сидеть за столом с потрясающей женщиной, когда в открытую дверь спальни видна кровать и горка потрясающе белых подушек… Потрясающе сладостный островок спокойствия в бурном океане… Белоснежный, непорочный, девственный, как свадебные простыни перед первой ночью. Так и хочется пройтись по нему вдоль и поперек грязными сапожищами.
Милда смотрела на Гедиминаса, приоткрыв рот, прищурясь, и тихонько смеялась.
— Скоро комендантский час, но мне чихать на него. Примешь переночевать, Милда?
— Захмелел, мальчик…
— Пожалуй, но не настолько, чтоб было все равно, куда пойти — к невесте бывшего друга или в публичный дом. Не бойся. Адомас не рассердится — не так давно он предлагал мне с тобой переспать. — Гедиминас нагло уставился на Милду, думая: «Сейчас получу по морде — и пускай: хоть одну ночь эта дамочка не сможет заснуть». И вдруг с удивлением почувствовал, что его охватывает желание.
— Иногда вы, мужчины, бываете очень щедрыми, — сказала она и снова едва слышно рассмеялась. — К сожалению, не все женщины это ценят. Может, потанцуем?
Гедиминас смотрел на нее с презрением, стараясь подавить разгорающуюся страсть.
— Как-то во сне я тебя любил, — сказал он; знал, что этого говорить нельзя, но не мог сдержаться.
— И это было тоже с разрешения Адомаса? — шепотом спросила она.
— Нет, тогда еще был жив господин Берженас, — ответил он, удивляясь, как — просто до неузнаваемости — меняется ее лицо.
— Сегодня ты потрясающе интересен, мой милый.
— Не думаю. — Он покачал головой. — Просто захотелось пройтись грязными сапогами по чистому снегу.
Тогда он услышал приглушенный смех. Ее лицо исчезло, и, как в тот раз, когда он читал ей свои стихи, его охватила лиловая, с фиалочным запахом темнота.
Глава пятая
IОна жила рядом с аквариумом, иначе говоря — миром, разбитым невидимыми переборками на множество крохотных клетушек. Вещи и люди были запиханы вперемежку в эти стеклянные ларчики, они что-то делали, куда-то спешили, смеялись или заламывали в отчаянии руки, а она смотрела на эту пантомиму, и ничто ее не пугало. Иногда — очень редко, тайком от Катре Курилки — забредал отец. Несколько скупых ободряющих слов, робкая улыбка, сдержанное рукопожатие, но и тут ее сердце ударялось о холодную стеклянную перегородку — он тоже был обитателем аквариума. Гедиминас писал своему доброму старику (дороги развезло, и он больше не ездил домой): «…и кучу сердечных приветов для Аквиле…» К рождеству он будет дома. Она не обиделась, что он не написал ей лично: что ж, он тоже, как все, в стеклянной клетушке. Брела по деревне с почтового пункта с новыми газетами и этим письмом, а в одном дворе — в стеклянной загородке аквариума — стоял паренек и кричал ей в спину:
Ноги гнутся, толст живот —разрешимся мы вот-вот.
Бабы, любопытничая, зыркали из окон, а встречные на улице двусмысленно ухмылялись, кивали головами, радовались, что такой позор миновал их дочерей и сестер.
«Ну и ну, Аквиле-то уже на днях!..»
«Мать такой жандарм, а, видишь, не углядела».
«Где уж там! Ведь с самим чертом путалась…»
«Во-во, думала девка, большевики на веки вечные пришли и будет она госпожой комиссаршей, а вот те на…»
«Господь бог каждого на место ставит, голубушка, на все воля его…»
В последние дни ее преследовала болезненная мысль: ребенок родится мертвым. Не может быть иначе — ведь каждая пядь земли теперь дышит смертью. И когда, еще не очнувшись от дикой боли, она услышала его первый крик («Здравствуй, жизнь!»), она сочла это чудом. «Теперь нас двое», — подумала она и с удивлением увидела, что аквариум разлетается вдребезги, люди и вещи, вырвавшись из стеклянных каморок, окружают ее, наполняя душу блаженным покоем и тихой радостью.
Робко скрипнула дверь, вошел отец. В усах серебряные капли — растаявшие снежинки.
— Хм… хм… В самое рождество. Разом с Иисусом Христом… — Он наклонился над кроватью, хотел поцеловать, но застеснялся своей нежности, виновато усмехнулся и спрятал за спину ненужные руки.
В дверях стояли оба Джюгаса — старый и молодой. Каждая черточка на их лицах плясала и смеялась.
— Ну вот, девонька, все и обошлось…
— Молодцом, Аквиле!
Их слова тоже не отскакивали от стеклянной стенки.
Потом ворвалась Казюне Нямунене. Необузданная и колючая, как еж, но под корой грубости таилась доброта.
— Где эта девка с дитем? Покажите-ка мне пригульного! — уже с порога кричала она.
Повивальная бабка поднесла на подушке крохотного красного человечка со сморщенным лицом столетнего старца.
— Ай да жеребец! — Взвесила на ладони голое хнычущее тельце, внимательно осмотрела со всех сторон и вдруг опустилась на кровать, обнимая Аквиле. — Носик, лоб, глазки… Говори что хочешь — вылитый отец… — прошептала она. — Марюс… Наш бедный маленький Марюкас… Сиротка! — захлебнулась слезами и долго всхлипывала, одной рукой прижимая к груди подушку с младенцем, а другой гладя угловатые плечи незаконной снохи.
Аквиле натянула на голову одеяло и отвернулась к стене. Заплакала как никогда мучительно, облегчая душу слезами.
Несколько дней спустя Пеликсас Кяршис привез долг — десятка три досок, которые брал осенью у Джюгаса. Договаривались: вернет весной, — но он почему-то постарался раньше.
Аквиле сидела в углу у стола и кормила ребенка. Даже грудь не прикрыла, когда он вошел, — не стеснялась Кяршиса, как и другие деревенские женщины, видевшие в нем друга, отца, брата, только не мужчину.
— Значится, уже.. — поздоровавшись, сказал он. — Родился, ага… — Присел на краешек лавки, краснел, сопел, стесняясь посмотреть в сторону Аквиле, да и слова куда-то подевались, словно камни с его старательно ухоженного поля: ни одного под рукой. — Так я, значится, доски привез… Раньше напилил, ага. И потолок вот настлал… Раньше все кострика сыпалась. В будущем году, если бог здоровьем не обидит, стены обошью и крышу новую…
— Может, выпьешь стаканчик рождественского пива, Пеликсас? — предложил старик Джюгас.
Тот заерзал всем своим нескладным телом. Нет-нет, ему некогда. Мать прихворнула, вряд ли сегодня встанет. Скотину кормить, свинью отгородить — скоро опоросится, — дел-то много. Нет-нет! Но все равно сидел, словно привязанный, и потел, — хотел и не мог оторваться от лавки.
— Так-то все, ага… да уж… Раньше-то хоть мама подсобляла… И-эх, и несладко же мужику одному на хозяйстве…
— Жениться надо, Пеликсас, — прервал его Джюгас.
— О-о, хорошо бы… — Глубоко вздохнул, провел ладонью по продолговатому свежевыбритому лицу, словно прикрывая не вовремя родившуюся мысль, и вдруг невпопад спросил: — И-эх, правда, когда крестины-то?