Потерянный кров - Йонас Авижюс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Это страшно, господин Гедиминас! Мы слышали стрельбу — сколько тут до этого Ольшаника! — но кто мог подумать… Они до полуночи гуляли у братьев Моркайтисов и шлялись по городу, хвастались своими ужасными подвигами. Приличные женщины, ясно, не захотели иметь с ними дела, и они стали бить окна… Вмешался немецкий патруль, началась перестрелка. Одного отвезли в больницу едва живого. Светопреставление, господин Гедиминас! Утром я встретила Ниёле, бабу вахмистра Бугяниса. На руке золотые часики, каракулевое пальто, что в прошлом году справила жена ювелира Манштейна. Недолго она его носила, бедняжка… А Манштейну повезло — вернули живого из Ольшаника. Проговорился, что спрятал драгоценности, но сказал — пусть у него язык отсохнет, если они дознаются, где спрятал. А они хотят любой ценой заставить старика заговорить.
«Среди этих убийц были два наших ученика».
Все еще не в силах отвязаться от чувства нереальности, он переобулся и вышел в город.
Адомаса не было дома — два дня, как уехал куда-то по делам.
Авраам Манштейн сидел на цементном крыльце своего дома, уставившись угасшим взглядом на рыночную площадь, сложив на коленях морщинистые руки, с козырька промокшей фуражки и седых пейсов на них капала вода. На улице, словно тусклые субботние свечи, загорались первые фонари; он не знал, доживет ли (да он и не хотел этого) до следующего вечера, но был счастлив, что пошел дождь, что хоть природа не отвернулась от него и, не брезгуя, омывает старое тело, к стыду всего человечества обреченное на поругание.
Гедиминас точно не своей рукой приподнял шляпу, буркнул приветствие, но старик не пошевельнулся. Подойти бы к этому человеку и что-нибудь добавить к «доброму вечеру», но и за эти слова Гедиминасу стало стыдно, — ведь они были произнесены на том же языке, который вчера вместе с выстрелами звучал в Ольшанике.
VIII— О, Гедиминас! Удивительно! Хоть раз вспомнили старых друзей…
— Я хотел видеть господина Вайнораса, — холодно объяснил Гедиминас, почти веря, что хозяйка Адомаса не солгала, его на самом деле нет в Краштупенай.
— Заходите, заходите же, что мы тут торгуемся в дверях! — Милда схватила Гедиминаса за рукав и, радостно улыбаясь, втащила в прихожую.
— Раз нет Адомаса…
— Когда-то в этом доме вы были желанным гостем и не давали нам скучать. Верните хоть одну счастливую минуту своей старой приятельнице, Гедиминас. — Милда расстегнула ему пальто и, не обращая внимания на робкие протесты, стащила с плеч.
Да, пока у этого дома был хозяин, Гедиминас частенько забредал сюда на досуге. Бургомистр был умным и образованным человеком, к тому же недурно играл в шахматы, с ним можно было засидеться допоздна и ни разу не зевнуть. «Тебе повезло, Милда, ты получила отличного мужа», — ронял Гедиминас, когда они оставались вдвоем. Она иронически улыбалась, мучительно пытаясь скрыть правду на своем предательски открытом лице. Гедиминасу было больно, что она не любит своего мужа, но он не осуждал Милду. Даже тогда не осудил, когда Берженаса сослали и Милда стала любовницей Адомаса.
Конечно, он перестал бывать в этом доме, хотя Адомас не раз приглашал, а встретив Милду на улице, заговаривал с ней дружелюбно, но официально. Нет, он не осуждал ее за нарушение морали, а просто стеснялся ее, как и каждой красивой и легко — так ему казалось — доступной женщины, к которой не может оставаться равнодушным ни один здоровый мужчина, немного ревновал ее к Адомасу и, стыдясь этого низменного чувства, старался держаться в стороне.
— Сам бог вас прислал, Гедиминас! Одинокая женщина в такие страшные времена!.. — тараторила Милда, схватив Гедиминаса за локоть и ласково подталкивая в гостиную. — Прошу вас, устраивайтесь поудобней, мой милый, а я на минутку исчезну.
Он стоял в растерянности у большого круглого стола, окруженного тяжелыми, обитыми кожей стульями, и не мог понять, зачем пришел. Повидаться с Адомасом? Зачем? Неужели из-за этих нескольких слов, которые гудели у него в ушах, пока он, отчаиваясь и ужасаясь, брел по грязным улицам города: «Хочу посмотреть, как после всего этого выглядит твоя харя…»
А может, надеялся, что Адомас, увидев его, своего друга (?), бросится на грудь и заплачет? На этот счет не надо иметь иллюзий, потому что кровь сейчас — самая дешевая жидкость. «Когда-то бывало уютно в этом доме, я был привязан к нему, как кошка. Наверно, у меня кошачий инстинкт; он заговорил, когда я лишился способности рассуждать, и привел меня сюда, как кошку на покинутый хутор, чтоб прильнуть к давно угасшему очагу, который когда-то согревал меня».
Гедиминас опустился на стул. Он все еще видел себя в прихожей, перед зеркалом — странного, чужого человека с посеревшим лицом и дикими глазами — и не мог сказать, который из них настоящий. Были две вешалки, две миниатюрные улыбающиеся Милды, две одинаковые стены прихожей, два «я» — в зеркале и в действительности, — но он не мог уловить черту, разделяющую эти два мира; все — и предметы и время — потеряло свою закономерную связь, смешалось в пространстве в какой-то хаос, где не было ни «вчера», ни «завтра», ни «сегодня». Тяжелая шелковая скатерть пахла яблоками. Она была желтая, как спелое пшеничное поле. Круглое солнце, корзины, полные цветов, и амуры, стреляющие со всех сторон. Но он видел только сгусток розового тумана, в котором, словно в исполинском глазе смертельно раненного допотопного зверя, отражались смутные очертания диковинных картин. «Везем в Каунас, к деткам… Ха-ха-ха!» Он слышал, как кто-то входил и выходил, что-то говоря, сам машинально отвечал на чьи-то вопросы, изредка просыпаясь от кошмарного сна, но все время видел завораживающий сгусток розового марева, в котором исчезали, чтоб снова выплыть, одни и те же картины.
— Гедиминас… Что с вами? — Кто-то долго и настойчиво тряс его за плечо.
Розовый сгусток растаял. Он снова увидел стол — желтое солнце в окружении амуров. Перед ним появился пузатый графинчик с темно-красной жидкостью, две рюмки на тонких ножках, ваза с печеньем; рядом стояла Милда, уже не в халате, а в шерстяном вишневом платье, белые волосы аккуратно причесаны, всегда бледное лицо слегка подкрашено; от нее слабо пахло фиалками. В голосе испуг:
— С кем ты разговариваешь? Что с тобой, Гедиминас?
«Ты! Как в старое доброе время… А может, оно еще не кончилось? Может, я вздремнул у стола, дожидаясь возвращения господина Берженаса, и меня одолели кошмары? Вот раздастся стариковское покашливание, и на всю квартиру прозвучит бодрый голос: „Милда, кого я вижу?! Нас снова посетил наш юный друг!“»
— Так ты ничего не знаешь? — тупо спросил он.
— Нет… — На лице застыло напряженное ожидание.
Он посмотрел на нее долгим, испытующим взглядом.
— И ты ничего не слышала? — он говорил медленно, делая ударение на каждом слове. — Эти выстрелы должны были прогреметь на весь мир, а ты их не слышала? Они расстреляли ни в чем не повинных, бессильных стариков…
Напряжение на лице Милды спало.
— Я видел в грузовике врача, — продолжал Гедиминас, чувствуя, как горит пересохшее горло. — За свой век он спас сотни жизней, а сегодня эти самые люди его…
— Да, это страшно, просто кошмар, Гедиминас, — с облегчением сказала она. — Не могу простить Адомасу, что он оставил меня одну в такой час. Но лучше не будем об этом, зачем портить хороший вечер…
Милда отодвинула от стола стул и села рядом с Гедиминасом.
— Это ликер, — продолжала она, наполняя рюмки. — Я не спросила: может, ты хочешь закусить? Прости, что так бесцеремонно перешла на «ты». Наша старая дружба, я полагаю, дает на это право?
Ее равнодушное спокойствие ошпарило его, словно кипятком. «Зачем портить хороший вечер…» Ладно, быть по сему. В то время, как земля корчится в агонии (они ведь хвастались, что побросали в яму полуживые тела), мы поднимем рюмки и выпьем за беспамятство. И, разумеется, за себя тоже. За то, что живы-здоровы, что, слава господу, не евреи, за то, что у нас над головой сверкает люстра старых добрых времен, а завтра снова взойдет солнце. Прозит!
Гедиминас поднял рюмку.
Милда, взяв свою, подбодрила его кивком головы.
— Кровь… — сказал он, подняв рюмку против света. — Густая кровь. Еще не остывшая… Напьемся горячей кровушки, как поступали наши допотопные предки. Да перельется сила врага в наше тело.
— Гедиминас… — с упреком прошептала Милда.
Он выпил две рюмки подряд и повернулся к ней. Она улыбнулась, но как-то боязливо, словно через траурную вуаль. Его охватило злорадство.
— Адомас упустил случай: он мог бы не тратясь приобрести тебе каракулевую шубу, унизать пальцы перстнями, — сказал он, поддаваясь безудержному желанию причинить ей боль.
— Если я увижу, что у него руки в грязи, между нами все будет кончено. Он это знает, — спокойно ответила Милда.