Потерянный кров - Йонас Авижюс

Кяршис только что отужинал и сидел на крыльце, потягивая самокрутку. У ног лежали кожанцы — он выколотил из них землю, сейчас повесит на изгородь, чтобы ночью пес не утащил. Брови так и запрыгали при виде Аквиле. Хотел встать, но удалось не сразу — коленки подкосились.

— Я… понимаешь, Пеликсас… Дядя Миколас прислал… — объяснила Аквиле, едва удерживая беснующуюся корову.

— Правда, ко мне? — не верилось Кяршису. Губы растянулись в ухмылке до ушей. — И-эх, сейчас выпущу своего Рыжика! Молодой еще, ядреный, увидишь. Породу не испортит.

Черную Аквиле привязала цепью за столб изгороди, а Кяршис пустился бегом в хлев. Ноги в закатанных штанах так и замелькали. Аквиле рассмеялась: в жизни не видела, чтоб Кяршис так торопился, а его медвежья рысца выглядела очень уж смешно.

Вывел своего Рыжика.

— Видишь, бычище какой!

Тот взревел, увидев корову, и вприпрыжку понесся по скотному двору. Кяршис едва удерживал его на цепи. Аквиле, застеснявшись, отвернулась.

— Справный бычок, и-эх, справный… — восхищался Кяршис под храп спарившихся животных. — Но корова тоже хоть куда. Если будет телка, заранее прошу Джюгаса продать мне.

— Скажу, — пообещала Аквиле; ей снова вспомнилась ночь, когда они с Марюсом лежали под яблоней.

…Старуха Кяршене сидела на сбитой из досок кровати, прислонясь спиной к горке подушек. Худая, высохшая, как щепа, только и осталось что хрящеватый нос да большие глаза под желтым пергаментом лба. Рядом, на конце лавки, стакан с настоем каких-то трав, миска с засохшей кашей. У стен набросано свежей хвои, чтоб перебить дурной запах. В избе черт ногу сломит: одежда валяется где попало, в углу, рядом с дверью, куча грязного белья, на столе гора немытой посуды.

— Девку вчера староста переманил — пообещал больше платить. А пленного так и не дал: Пятрас мстит за оплеуху, — пожаловался Кяршис.

Аквиле присела в ногах больной. Она чувствовала за собой вину — ведь так и не проведала ни разу соседку.

— Да что уж там… Не свадьба ведь, не танцы. Кому приятно гладить околевающего пса, — добродушно ответила старуха, когда Аквиле стала извиняться. — У молодых свои дела, свои радости да заботы, а у стариков одно дело — ждать костлявой.

— Никто не ведает, когда она придет, тетушка.

— Я-то знаю, девонька. Цыганка нагадала. Когда самый злобный пес в деревне околеет, и я помру. За Яутакисом вслед пойду.

Аквиле поднялась уходить.

— В воскресенье я загляну, тетушка, — вырвалось у нее обещание.

— Вот хорошо бы! — обрадовалась старуха, не очень-то веря словам Аквиле. — Пеле все работает да работает. А я тут одна лежи…

— Маменька ждать будет, ага. Порадуешь ее, — сказал Кяршис, проводив Аквиле с коровой за ворота хутора. — Да и меня… — добавил робко. И, благословляя в мыслях своего Рыжика, пожирал глазами сгущающиеся сумерки, пока не растаял вдали белый платок Аквиле.

И-эх, хоть бы не обманула…

Но в воскресенье после завтрака она пришла. На одной руке — Лаурукас, в другой — корзинка с гостинцами для больной старухи: варенье, свежие булочки.

Кяршис вышел во двор встречать. Белая покупная рубашка, новые сермяжные штаны, подпоясанные кожаным ремнем. Свежевыбрит, подстрижен, пахнет мылом и фабричным табаком.

В избе прибрано, хоть и не женской рукой.

Старушка растрогалась до слез. Варенье, булочки… Мало того, что сдержала слово и пришла, да еще такие гостинцы!

— Пеле, Пеле, а мы-то чем гостей дорогих попотчуем?

Кяршис топтался посреди избы, не находил себе места. И приятно и непривычно.

— Есть окорок, сало, мука, яйца, — бормотал он. — Можно ребенку блины испечь… Прошлогоднее яблочное есть…

— Ой, Пеле, Пеле… — пожурила сына старуха, беспокойно ерзая на своих подушках. — Чего же ты ждешь? Вот встану, стыдно тебе будет!

— Не надо, ничего не надо, тетушка, — отказывалась Аквиле. — Мы с Лаурукасом только что позавтракали.

Кяршис вышел в сени. На чердаке затрещали грузные шаги. Вернулся с двумя запыленными бутылками.

— Есть у нас. Всего хватает, справно живем, — слабым голосом, но уже оживившись, хвасталась Кяршене, пока Пеликсас за печкой вытирал бутылки и искал стаканчик для вина. — Работящий, не пьяница мой сынок, господь ни здоровьем, ни умом не обидел. Если б ему еще жену хорошую, не жизнь будет, а рай.

— Подыщет, тетушка, время-то есть.

— Давно уж время вышло. Вот чтоб ему такую, как ты, цветик.

Аквиле обратила все в шутку.

— Мой муж — вот, — сказала она, целуя Лаурукаса.

Кяршис краснел, как девушка. Бутылка вдруг потяжелела, рюмка уменьшилась, и вино лилось на дощатый некрашеный стол.

— Послезавтра свеклу хочу сажать, — переменил он разговор. — Может, денек подсобите за моего Рыжика…

Аквиле пообещала.

Пришли вдвоем с Василем. Кяршис с вечера проложил борозды и тоже стал помогать. Лаурукас ползал рядом с загоном на лужайке, его загородили хворостинами, как ягненка. Когда он уставал и принимался реветь, Аквиле усаживала его в корзину, совала бутылку молока, и ребенок, посасывая соску, спокойно засыпал.

После полудня Кяршис отпустил ее готовить ужин. Перед этим показал, где что, но она все равно чувствовала себя неловко. Хотела видеть только то, за чем пришла, но в глаза лез каждый пустяк. Черпала из мешка муку для вареников, а взгляд невольно рыскал по всему амбару: закрома с зерном, пласты вощины, висящие под кровлей, развешанные на веревке выделанные овчины. В чулане то же самое — нужен был только ломтик окорока, но хоть в помещении темно, она заметила и тяжелые полти копченого сала, шмат сала на висящей под потолком досочке, и ведро смальца, и другие припасы. В хлеву — две коровы, бычок, супоросая свинья, два подсвинка (покормила она и скотину, хоть ее не просили), у стен — поленницы дров… «Пеликсас умеет хозяйничать…» И в голову лезли такие мысли, что щеки пылали, как у воровки, пойманной за руку.

После ужина Кяршис взял Лаурукаса к себе, покачивал на колене. Ребенок радостно лепетал. Ему понравился этот нескладный, угрюмый, но добрый дядя. Да и он нравился дяде, который сегодня смотрел именинником: свекла посажена, вареники удались, скотина и та накормлена.

Ночью Аквиле плохо спала. То и дело просыпалась, ее будил какой-то зов. Только вздремнет и сразу видит лес Венте, хотя там никогда не была. На пне сидит Марюс, весь в вишневых лепестках, и суровым, пронзительным взглядом смотрит на исполинскую сосну. За этой сосной стоит она, Аквиле. «Не прячься, все равно вижу, — говорит он слабеющим голосом. — Наши глаза засыпаны, но мы видим сквозь землю. Глупенькая, мы ведь все равно видим…» И он начал удаляться вместе с пнем, словно на экране; стал малюсеньким, с Лаурукаса, потом с куклу и наконец пропал.

Целый день ее преследовало ощущение измены. Она знала, что это глупо, но не могла устоять перед чувством, которое толкает кающегося грешника на посещение святых мест.

Оставив Лаурукаса у Казюне, она отправилась пешком в лес Венте. Старый лесничий показал ей место, где они похоронены, бедные безумцы, как он выразился.

На небольшой прогалине виднелась впадина, еще не заросшая травой, не затянутая мхом, но ветер уже занес ее прошлогодней листвой и сухими ветками. Неподалеку высились кучи почерневшего хвороста и обомшелые пни. «Может быть, когда-нибудь им поставят памятник, — сказал старый лесничий, — но пока мало матерей знают, где покоятся их дети».

Аквиле села на пень рядом с этой впадиной, — во сне она видела, что на нем сидел Марюс. Поискала взглядом исполинскую сосну, но вокруг сосен не было. Только ели и лиственные деревья. «Где же его застрелил Жакайтис?» Она пыталась представить себе Марюса, но перед глазами была только прогалина, захламленная кучами хвороста, и лес. Клочок безмолвной земли, скрывающей осклизлые кости. Ей стало страшно, словно она осталась за полночь одна с покойником. Вскочила с пня и выбралась на лесную дорогу, все боясь, что ее позовет прошлое, радуясь, что на душе спокойно и пусто, как на этой высушенной солнцем поляне.

В воскресенье Кяршис снова снял с чердака две бутылки вина и качал на колене Лаурукаса, а старуха, заметно окрепшая за последние дни, благословляла их растроганным взглядом, шептала: «Даст бог, даст бог…» Аквиле без долгих упрашиваний согласилась нажарить блинов, а для Пеликсаса отдельно приготовить любимые им вареники, и ни закрома в амбаре, ни сало в чулане уже не казались ей такими чужими, а мысли такими кощунственными.

После угощения Кяршис пригласил осмотреть поля. Аквиле шла позади, а он шествовал первым, посадив на шею Лаурукаса.

— Лошадь вот слабовата для десяти гектаров, — по-хозяйски рассуждал он. — Заведу крепкую лошадь, ага. И-эх, хорошо б у немцев какого-нибудь бракованного битюга… Вот здесь овес посеян, там — кормовая смесь, — показывал он, останавливаясь и щедрым, влюбленным взглядом лаская каждую пядь земли. — Всходы-то хороши, если даст бог дождя, будет где коров привязывать. Клевер вот плешинами пошел — повымерз весной, зато вон то поле два раза за лето кошу — не луг, а рутовый садочек. Ржи тоже будет вволю, видишь, какая густая… Стрелы у пшеницы что твой лук, даже вихрятся. Оба угловых закрома до потолка засыплю, как в лучшие годы.