Четыре дня Маарьи - Леэло Тунгал

 - Сейчас?

 - Подождем остальных, — сказала я. Не было больше сил заниматься этим самоедством.

Аэт и Айн, медленно бредя по тротуару, приближались к нам. Стийна отстала… Нет, Стийна оперлась о столб ограды и беседовала с кем-то… Рауль! Я так обрадовалась этому.

 - Не все еще пропало! — сказал Мейер, глядя на них.

Медленно пошли дальше. Когда я снова обернулась, увидела, что Стийна одна идет за нами. Остановились подождать ее. Стийна шла уверенно, гордая, радостная. Коричневая сумка весело болталась у нее на боку, в руке она держала большой красный цветок, другой рукой прижимала к груди книгу в кожаном переплете.

 - Знаете, что это за цветок?

 - Похоже на лилию, — предположил Пеэт Мейер.

 - Это амариллис, — важно сказала Стийна. — Вообще-то цветет только зимой.

 - Возможно, в теплице… — начала рассуждать Аэт.

 - Это должно принести счастье! — крикнула я громко.

 - Да, — согласилась Стийна.

 - Где же вы заночуете? — спросила Аэт.

 - Аэт, но ведь у тебя номер в гостинице. Мы там не поместимся?

 - Не знаю… — засомневалась Аэт. — Это одноместный номер. Может быть, удастся уговорить… Паспорта у вас с собой?

У Стийны паспорта с собой не было, а у меня его вообще еще не было.

 - Ничего не выйдет, — объявила Аэт.

Когда мы опять подошли к Ратуше, упали первые капли дождя. Стийна словно бы проснулась и спрятала книгу в сумку.

 - Пошли к моей тетушке! — сказала она решительно.

Мейер и Айн попрощались и затрусили прочь.

Стийна сказала, что ее тетя живет тут поблизости, в Супилинна, на Картофельной улице, что это пожилая дама с литературными наклонностями.

Дождь усиливался, подул холодный сырой ветер, и мне казалось, что за теплое сухое пристанище я готова терпеть хоть десять литературных тетушек.

Даже Аэт решилась отказаться от своего одноместного «люкса» и сгорала от любопытства и нетерпения побывать в гостях у дамы с литературными наклонностями. Чего бы ей было не сгорать — ведь прошлой ночью она не удирала от «фантома» и не ворочалась на жесткой станционной скамье. Она еще слишком мало настрадалась…

Перед тем как свернуть с площади в узкую боковую улочку, мы остановились, чтобы поглядеть назад. По мокрому тротуару шла большая компания парней и девушек — босиком, держа туфли в руках. У парней брючины были закатаны, у девушек мокрые волосы ниспадали, как у русалок. Они пели на два голоса: "По-тому-у что я, как пти-и-чка, по-лететь к те-бе-е хо-чу!" Я почувствовала, как что-то потянуло меня к ним, на миг даже возникло искушение побежать за ними, присоединиться к их пению — мне страшно нравится вторить…

Но нас ждала Картофельная улица, и я лелеяла надежду, что там предложат хоть несколько картофелин в мундирах.

ГЛАВА 12

Стийнина тетя жила в маленьком сером доме во дворе. Скрипучая деревянная лестница привела нас к ее двери. Почему-то казалось, что именно эта лестница в десяток ступеней так утомила ноги, а о пустых желудках мы уже долго говорили по дороге. Радостно было увидеть на двери эмалированную табличку: "Лейватегия"[15]. Стийна усмехнулась — оказалось, что это тетина фамилия.

Дверь отворилась прежде, чем Стийна успела постучать. На пороге стояла высокая женщина с большими, глубоко запавшими глазами. На голове у нее была косынка, повязанная тюрбаном. Она любезно улыбнулась на наше приветствие и сказала тихо:

 - Я предчувствовала это! Пожалуйста, входите!

В большой комнате пахло тигровой мазью. На меня этот запах не действует: я привыкла, время от времени тетя Мария просила меня натереть ей такой мазью шею и спину. Но Аэт, бедняжка, побледнела и беспомощно потянула носом воздух.

 - Я только что сделала таволжиный воздух, надеюсь, это не действует на вас плохо? — спросила Стийнина тетя, которая перед тем попросила нас называть ее "просто Долорес".

Теперь и я заметила, что повсюду в вазах зеленеют листья таволги.

 - Таволга прекрасно отгоняет черные мысли, — объяснила тетя Долорес, — возвышает дух.

Но ни мягкое кресло, ни удушающий аромат таволги не действовали на меня возвышающе — у меня были самые земные чувства: голода, усталости и тоски по родительскому дому. Сейчас я могла бы, например, вернуться с прополки грядок. Если бы там шел дождь, наслаждалась бы нежными прикосновениями мокрых стеблей ромашки к моим ногам. Вымыла бы у колодца ноги и побежала бы в дом. А в плите бы гудел огонь… Может быть, мама пекла бы блины. А если бы не пекла, я сама принесла бы из чулана пару яиц, взяла бы в холодильнике молоко, а муку в жестянке, на которой картинка с мельницей… Жаль, что мама никогда не соглашалась держать корову — сейчас лучше всего было бы парное молоко…

Нет, здесь, в наполненной запахом таволги комнате, похоже, нечего было надеяться на блины, хотя над топкой большой ярко-красной печи был еще и очаг для приготовления пищи, словно в большой печи пряталась маленькая плита, но круги-то конфорок были выкрашены красной и белой краской, а сердцевинка вынута, и туда всунута молочная бутылка, служившая вазой для таволги. Здесь можно было готовить только сладкие мечтания.

Стийна, не обращая на нас внимания, тут же уткнулась в книгу, полученную от Рауля. Я же была просто не в состоянии беседовать, поэтому все общественные обязанности оказались как бы возложенными на Аэт. Она выполнила свою миссию блестяще: расспросила Долорес, что та делает в настоящее время, что уже сделано, каковы дальнейшие планы. Долорес охотно рассказала, что написала два романа, несколько поэм и множество отдельных, «случайных» стихотворений, как она их назвала. По-моему, это прозвучало забавно, но я была не в состоянии даже улыбнуться. И сразу же Долорес принялась жаловаться на недоброжелательность издателей — она считала, что дело не в качестве ее произведений, а в ней самой, просто ей завидуют, ее совершенному поэтическому вкусу и возвышенности духа.

Чтобы подтвердить правоту своих слов, Долорес тут же достала из шкафа толстенную рукопись и принялась читать ее вслух.

Роман повествовал о перипетиях жизни одной женщины. "Ее пути растворялись в тумане", и "сердце ее теснилось постоянным беспокойством". Описания природы следовали одно за другим, и все это было похоже на длинное-длинное школьное сочинение, написанное согласно всем школьным требованиям: начиналось с картины природы и кончалось тем же. Меня всегда раздражала эта кутерьма с природой, которой занимаются в наших сочинениях всегда дороги учеников начинаются с восходом солнца и в дымке тумана, а кончаются во время заката и "мокрой от росы травы", даже тогда, когда речь идет об экскурсии в городской музей. И все венчает заключение: "Мы были усталыми, но счастливыми" или: "Мы устали, но были довольны".

Наконец Долорес кончила чтение, сказала, что познакомила нас лишь с узловыми эпизодами, а со всем остальным мы сможем познакомиться сами, потому что она доверяет рукопись Аэт, чтобы та передала ее своему отцу. Во взгляде, который Аэт бросила на меня, была мольба о помощи, но я промолчала. Тогда Аэт нашла другой спасительный прием, чтобы уклониться от обещания выполнить просьбу Долорес, и сказала, что ведь Стийна тоже пишет стихи.

 - Зийночка, это правда? — изумилась Долорес. — Ну, конечно, кровь зовет птенцов дятла на дерево!

Стийна покраснела.

 - А-а, значит, «Стийна» — это твой псевдоним? — спросила Аэт.

И вдруг я догадалась, почему Рауль сказал: "Моя крестница" — наверное, именно он и назвал ее так. Имя Стийна очень ей подходило. А все другие могли думать, будто это сокращенное Кристийна.

Стийна не ответила, но захлопнула книгу Рауля. Собственно, это была не книга, а толстая тетрадь в кожаном переплете, какие во многих домах используют в качестве альбомов, куда гости пишут что-нибудь на память хозяевам. Я еще раньше успела заметить, что там были только стихи Рауля.

Долорес, вдохновленная нашим вниманием, уже собралась прочесть нам свою лучшую поэму, эту самую "Тоскующую душу". Она сообщила, что долго искала рифмы и что она не одобряет этот небрежный белый стих, которым сейчас увлекается молодежь. Отсутствие рифм, четких размеров и знаков препинания было, по ее мнению, просто результатом необразованности, отсутствием "классического образования" у молодых эстонских поэтов. Долорес утверждала, что уже исчерпала в поэме все рифмы на слово «душа» и что сама она пишет в духе Гете.

Я устроилась в кресле поудобнее, подобрала под себя ноги, приготовившись вежливо выслушать поэму. Но… когда я проснулась, в комнате было темно и тихо. У меня на коленях лежал кусок какой-то белой ткани. Стийна и Аэт спали на полу, а Долорес возвышенно похрапывала на кушетке. У меня затекла шея, и я потерла ее рукой. Когда глаза мои привыкли к темноте, оказалось, что колени мне согревает ночная рубашка, которая осталась в сумке у Стийны. Итак, Стийна покрыла ею мне ноги, когда заметила, что я задремала. В благодарность за насмешки над ее Раулем? Я стала изобретать возможность искупить свою вину перед Стийной, но не могла ничего придумать. Потом я разглядела на полочке возле моего кресла книгу Рауля, встала и подошла к письменному столу Долорес, где в специальной подставке стояла пестрая шариковая ручка. Я тихонько приблизилась к окну, приоткрыла плотную гардину и при слабом свете пасмурной белой ночи написала на предпоследней страничке переплетенного в кожу томика: "Милая Стийна, прости меня. Я не нарочно была плохой. Маарья".