Четыре дня Маарьи - Леэло Тунгал

Честно говоря, я ждала, что все здесь будет выглядеть совсем иначе. Не было во дворе овчарки, сам «дворец» оказался обыкновенным деревянным домом с мансардой — только теплицы высились в саду, как стеклянные горы.

Рауль усадил нас, принес шесть чайных стаканов и кувшин с каким-то напитком.

 - Это сима! — с гордостью сказал Рауль. — Старинный напиток, содержит в себе прозрачный сок северных берез и сладкий изюм юга.

Рауль задернул окна гардинами и зажег свечи. Сам он присел на корточки около одной из свечей и выглядел довольно сатанински.

 - Не очень-то заводись, — призвал его к благоразумию Айн. — Послезавтра экзамен, помни.

 - И есть же люди, которые не в состоянии выключаться из действительности! — Рауль вздохнул. — Ты, Айн, один из них.

 - Ну да, стипухи тебе все равно не видать.

 - Мы ведь не живем, чтобы учиться, а учимся, чтобы жить, — ответил Рауль.

…Да, Стийна была верной ученицей Рауля, и как только он попросил ее прочесть новые стихи, она послушно достала из сумки свою общую тетрадь в розовой обложке и принялась тихонько декламировать.

Рауль поставил перед нею на стол свечу в виде шишки, на полках позади Стийны он поместил две обычных хозяйственных свечки.

Рисует крылья на моей спинесвет этот, сумасшедший и дрожащий,летящий мимо… Ах, как больно мне!

Когда Стийна кончила читать, Мейер спросил:

 - Ты что-нибудь уже опубликовала?

Стийна не успела ответить, потому что Рауль сказал:

 - Стийна пишет немного вроде Деборы и немного вроде Минни. Конечно, в ней есть что-то и от Вийви, но в более зрелом, городском периоде.

Принялись обсуждать, на чьи стихи больше похожи «вещи» Стийны и кто на нее повлиял. Прошло довольно много времени, прежде чем я догадалась, что тут называют всех знаменитых поэтов и поэтесс по имени. Может быть, они действительно были их близкими знакомыми? Стийна сидела, опустив глаза в пол, и молчала.

Я подумала: как Стийна может слушать все это, не возражая? Если она считает, что ее стихи никогда не достигнут уровня стихов Рауля, как же она позволяет сравнивать себя с Вааранди, Нурме, Луйк и Мерилаас? Или это ей льстит? Но, может, над ней просто насмехаются?

И тут я неожиданно вспомнила, что, кажется, читала одну повесть Пеэта Мейера. Спросила:

 - Скажите, Пеэт, "Два барьера" — ваша книга?

 - Моя, — Мейер улыбнулся. — Читала?

 - Господи! Но ведь это же совершенно нормальная повесть!

Мейер посмотрел на меня, скрестив руки на груди, затем рассмеялся.

 - Время Пеэта еще не пришло, — уверенно объявил Рауль, и мне жутко захотелось спросить: "А твое время уже пришло?" — Пеэт еще слишком мало страдал. Земные заботы поглощают его.

 - Какие заботы?

 - Жена и ребенок. Настоящий творец должен быть свободен от каких бы то ни было земных обуз.

Рауль умел говорить красиво — это так. И свои стихи он читал красиво, слова звучали напевно — слушаешь и не вникаешь в смысл.

 Аэт восторженно вздохнула. Вот так, теперь и она заворожена "удивительными вещами". Я словно попала в замок Спящей красавицы — все спят, лишь я одна бодрствую. Или… Может, только я одна сплю? А может, просто я тупица, которая никогда не сможет понять стихи, удивительные стихи? И тут вдруг я вспомнила, что Рауль поджигал елки, и во мне воспрянула прежняя злость.

 - По-моему, в них все же очень много от Эдуарда, — нарочно подделалась я под общий тон.

Никто ничего не сказал. Затем Аэт стыдливо спросила:

 - Какого Эдуарда?

 - Эдуарда? Ну Вильде[14]. Разве же вы еще не проходили "Крестный брат Иоханнес"?

Мейер прыснул.

 - Между прочим, "Единоплеменник Иоханнес", если уж быть точным, — сказал он.

По лицам остальных было понятно, что мне удалось величайшее осквернение святыни. План моей операции был таков: как можно больше выставлять Рауля в дурацком свете, чтобы Стийна увидела наконец, кто он на самом деле. Теперь этот мой план полностью провалился. Рауль больше ни за что не поверит, что я действительно пишу лунные вещи… Но нашему диспуту был положен мгновенно неожиданный конец.

Выкрашенная черной краской дверь распахнулась и осталась настежь раскрытой. В комнату ворвалась крупная немолодая женщина, уперлась руками в бедра и спросила угрожающе:

 - Ах, вот как выглядит учение в тишине и одиночестве?!

Я наслаждалась всеобщим замешательством.

Рауль осмелился наконец представить нам женщину:

 - Вирве, моя тетя. Хозяйка этого дома. Работает в торговле. А они тут… мои коллеги, литераторы… Позволь угостить тебя симой.

 - Меня угостить?! Да кто, скажи, приготовил эту симу! Если ты хоть немножко мужчина, сейчас же начинай заниматься.

Словно нас и не было в комнате!

 - Я вполне успею!

 - "Успею, успею"! Запомни, если тебя выгонят из университета, вылетишь из этого дома тоже!

 - Тетя Вирве, миленькая…

 - Ну, всего доброго, нам пора.

Я встала из-за стола. Остальные тоже поднялись.

 - Куда вы? — запротестовал Рауль.

 - Есть куда! — отрезала я. — У моей бабушки тут поблизости два дома.

Айн и Мейер, уходя, подмигнули в двери Раулю.

 - Я хотя бы пойду проводить, — сказал Рауль.

 - В комнату! — скомандовала тетя. Это прозвучало так, как мой отец говорит гончей: "К ноге!"

Я сердито шла впереди всех, хотя и понятия не имела, куда иду. Мейер догнал меня.

 - Знаешь, Маарья, я хотел сказать тебе: не принимай все эти разговоры всерьез!

 - Ого! Я и не думала!

 - Жаль, что ты попала именно в такую компанию. В Тарту много серьезных, разумных и талантливых людей, с которыми ты нашла бы общий язык. Но ты… ты не пытайся жить по их законам, понимаешь?

 - Небольшой танец над пропастью можно было бы иногда себе позволить, — поддразнила я.

 - Нет… Видишь ли, есть люди, жизнь которых пуста и… праздна. Они не хотят и не умеют заниматься делом и создают себе подобие настоящей жизни. Понятно я говорю?

 - Мхм!

 - Но твои будни ведь не скучны, Маарья, верно? Скажу тебе одно: живи нормальной жизнью нормальной девушки, не играй роль этакой луноведки.

 - Я ведь шутила.

 - Я так и подумал. Но если взглянуть с другой стороны — шутить всегда легче, чем относиться к жизни серьезно. Не смейся! Или ты абсолютно уверена, что можешь судить о людях и поэзии безошибочно?

У меня подступали слезы к глазам, я судорожно глядела в землю. Конечно же, я была глупой и жестокой. Какое право я имела вмешиваться в отношения Стийны и Рауля — может быть, это настоящая любовь! Лучше бы мне помалкивать… "Не делай другим того, чего ты не хочешь, чтобы сделали тебе!" — всегда учила меня мать. Попыталась представить себе, что испытывает сейчас Стийна, но не смогла. Она потеряла Рауля и, наверное, больше не считает меня своей подругой.

 - Маарья, да вы не обижайтесь! — Мейер обращался ко мне на «вы», — видимо, хотел подчеркнуть отличие нашего разговора от той болтовни, которая шла за столом. — Вы иногда выглядите наивным ребенком, и тогда хочется уберечь вас от чего-то дурного… Сколько вам лет? В вашем возрасте этот вопрос, пожалуй, еще не звучит невежливо?

 - Почти шестнадцать… — Странно, что всегда, когда хочется плакать, оказываешься в состоянии только шептать.

 - Шестнадцать! Господи, какой прекрасный возраст! Наивные и забавные горести, вернее, воображаемые горести… В голове все вперемешку, как винегрет, — только не воспринимайте мои слова неправильно. В винегрете все кислое и пресное, соленое и сладкое, что именно — непонятно, все скрыто розовым соусом…

 - А сколько же лет вам?

 - Тридцать, Маарья! Тридцать долгих лет.

 - Ох, не огорчайтесь, я знаю несколько человек, которые еще старше вас. И тоже живут. С виду совсем крепкие.

 - Ну вот, теперь я опять узнаю вас. — Мейер засмеялся. — В вашем винегрете и перцу достаточно.

Будто он собирался отведать этого винегрета! Признаться, я бы сама с удовольствием съела сейчас мисочку домашнего винегрета с селедкой.

 - Знаете, писатель Мейер, может быть, в шестьдесят лет вы скажете о тридцатилетнем человеке то же самое, что сейчас обо мне: прекрасный возраст, воображаемые горести, голубое детство и так далее. Все старики так причитают — да, да, не надо смеяться! — "Пожалуйся, деточка, мне на свои огорчения, я немножко посмеюсь над ними, а потом скажу, что разделенное горе — это полугоре…" Именно так все вы причитаете, потому что забываете, что вы чувствовали. Помните только события: получил двойку и плакал — какой же я был ребенок! — ведь плохую отметку легко можно было исправить. А я вот ясно помню, что в первом классе моей самой большой заботой было: смогу ли открыть дверь школы? Наша школа была в старой господской усадьбе, наружная дверь закрывалась старинной щеколдой, а я была очень маленького роста. И я помню, что тогдашняя душевная тревога из-за этой двери мучила меня так же, как сейчас…