Современная австралийская новелла - Дональд Стюарт

— Ну что ж, хорошо, — сказала Эллен Сэмпсон.

В тот же день попозже Эллен сказала мужу:

— В воскресенье к ленчу придет дружок Полин.

— Тот театрал, — уточнил он.

— Нет, не он, — сказала Эллен. — Какой-то новый. Папуас. Он врач.

Альберт Сэмпсон помолчал. Во время войны он был в Папуа и в Новой Гвинее. Его дочь — и папуас! Папуас расхаживает по их улице… все представления Сэмпсона о темнокожих и его понятия о зле смешались воедино.

— Нет уж, к себе мы его не пустим, — заявил он.

— Но я сказала — пусть приходит, — возразила Эллен.

— Ну так я сам ей скажу. Вне дома пусть делает что хочет, но дома хозяин — я.

В тот же вечер за ужином он сказал:

— Послушай, Полин, я не желаю видеть у себя в доме этого типа.

Полин встрепенулась.

— Но почему, папа?

— Как я сказал — так и будет, — ответил отец, — Я не желаю объяснять, почему да отчего.

— Он такой славный, — сказала Полин. — Он врач.

— А мне дела нет, кто он такой, — сказал отец.

— Но, папа…

Полин умолкла, опустив полные слез глаза.

— Ну-ка не распускай нюни и будь благоразумной, — сказал отец. Единственное, что его смутило, — это слезы дочери.

— Подаешь молодежи прекрасный пример терпимости, — вмешался Джек.

Вот это и было нужно Альберту Сэмпсону, чтобы вновь обрести свою непреклонность.

— Хватит, я тебя уже послушался, — огрызнулся он.

— Не понимаю, чего ты злишься, папа, — вмешался Том. — Она же говорит, что он славный малый.

— Ты сам не лучше этих студентов, — сказал отец.

— Ну, так в воскресенье я не буду завтракать дома, — заявила Полин.

В комнате воцарилась такая тишина, что слышно было дыхание Альберта Сэмпсона. Затем хлопнула входная дверь.

Он взглянул на жену, но ничего не смог прочесть на ее лице. Ему стало не по себе, но все же он вызывающе поглядел на мальчиков. Покончив с ужином, они тотчас же встали из-за стола.

Потом Альберт Сэмпсон сидел рядом с женой перед телевизором, но никак не мог сосредоточиться на экране, и, надеясь прогнать ощущение неловкости, он повернулся к ней и спросил:

— Ты считаешь, что я погорячился?

— М-м… пожалуй, да… Времена ведь меняются.

Ему не хотелось продолжать разговор, и он не мог сосредоточиться на телевизионной драме, которая, очевидно, начала увлекать его жену. Он решил немного посидеть в саду. На небе светились редкие звезды, и над тишиной медленно плыла маленькая луна.

Он просидел в саду гораздо дольше, чем намеревался, небо заволокли облака, и уже не было видно ни звезд, ни луны. Он встал и пошел в дом.

— Нечего идти у них на поводу, — пробормотал or про себя, но никак не мог отделаться от внутренней тревоги и обрести всегдашнюю уверенность.

© Judah Waten, 1975

Любовь и бунт

Клерк, сидевший за первым столом, работал в этом государственном учреждении почти что двадцать пять лет. Ему недавно исполнилось сорок три года; он поступил на государственную службу, когда ему еще не было пятнадцати. За все эти годы мало что изменилось в его работе, и вообще жизнь его текла без перемен. Всего лишь три раза ему пришлось поволноваться, и каждый раз причина была одна и та же — новый заведующий отделом решил пересадить служащих за другие столы. Клерк, о котором идет речь, привык к своему столу, и мысль о том, что этот стол сменят на другой, была для него непереносима. Его полированный стол просто сиял на фоне государственной мебели, тускло-коричневой и облезло-желтой.

Звали клерка Элвин Ньюберри. У него было рыхлое белое лицо и поредевшие иссиня-черные волосы. Он до сих пор был не женат и жил вместе с родителями в уютном домике за аккуратно подстриженной кипарисовой оградой. Родители тоже в свое время работали на государственной службе. До ухода на пенсию отец служил инспектором в одном из правительственных ведомств, а мать до замужества была учительницей. Элвину, единственному своему отпрыску, они отдали всю любовь, на какую были способны; они не отказывали ему ни в чем — разумеется, насколько позволяли их скромные средства, — и старались, чтобы он получил образцовое воспитание, как и подобает сыну учительницы и сотрудника одного из правительственных ведомств.

Во всем здании вряд ли можно было найти служащего, поглощенного своей работой больше, чем Элвин Ньюберри. Когда он, с помощью штемпелей, похожих на маленькие молоточки с резиновыми цифрами на одном конце, проставлял на страницах гроссбухов разные суммы, когда он писал краткие уведомления о просроченных платежах или заглавными буквами выводил слово «выбыл» на папках, уже не интересующих канцелярию, он как бы погружался в невероятно увлекательный мир и сидел как прикованный за своим рабочим столом с утра до начала шестого и позже всех вставал со стула. Государственная служба была его жизнью — другой жизни он не знал.

Каждый день начинался с того, что Элвин доставал из сейфа нужный гроссбух и клал на свой стол. Потом он брал нужный ему штемпель с полочки, где стояли в ряд штемпеля, двадцать одна штука с цифрами от единицы до двадцати. Он прижимал резиновый штемпель к пропитанной красными чернилами подушечке, затем ребром ладони смахивал со страницы гроссбуха мельчайшие пылинки и неизгладимо и навеки запечатлевал в соответствующей графе уплаченную сумму! Рядом лежала стопка квитанций: свидетельства о подлинности суммы, обозначенной в гроссбухе. Если Элвину случалось заметить хоть малейшее расхождение в цифрах, на лице его появлялось выражение глубокой озабоченности, и он немедленно принимался составлять срочную докладную записку заведующему отделом о небрежности такого-то клерка из другого отдела. Наконец, удовлетворенный своим посланием, которое он переписывал несколько раз, он запечатывал его в большой конверт с грифом его отдела и опускал в ящик, висевший на двери снаружи. Во второй половине дня мальчишка-рассыльный вынет конверт и вручит адресату.

Курьеры и сидевшие за ближними столами молодые клерки потихоньку хихикали над Элвином. Однажды, вдруг поняв, что над ним насмехаются, он молча смерил насмешников гневным взглядом. Он не мог уразуметь, почему они избрали его мишенью для шуток, но в то же время смутно догадывался, что это, наверно, как-то связано с его увлеченностью работой и полным равнодушием к постоянным разговорам о повышении жалованья и сокращении рабочего дня.

И все же Элвин был уязвлен и обрел самоуважение только тогда, когда заведующий отделом, мистер Эдуард Фаусетт, остановился у его стола и знаком пригласил его пройти в свой застекленный со всех сторон кабинет.

Оба они поступили на службу одновременно, хотя мистер Фаусетт был на несколько лет старше Элвина. За стеклянными стенами начался разговор; клерки украдкой поворачивали головы в их сторону. Встретив ничего не выражающий взгляд заведующего отделом, они быстро наклонялись над бухгалтерскими книгами. Казалось, от взгляда заведующего не ускользало ничто. Со своего вертящегося кресла он озирал всю канцелярию, клерков за письменными столами, и машинисток за пишущими машинками, и полированную стойку с узорчатой железной решеткой, отделявшую клерков от клиентов, которые забрасывали их вопросами. К стеклянному кабинету заведующего вели несколько ступенек, и все пути вели к его столу; даже канцелярские запахи запахи пота, пудры, духов, чернил и сандвичей с яичницей и луком просачивались внутрь через чуть приоткрытую дверь.

Мистер Фаусетт питал большую симпатию к старым своим сослуживцам, которые без малого четверть века: работали в том же помещении, что и он. Из всех этих людей, поступивших на службу в одно и то же время, один только Эдвин безнадежно застрял в своей колее. Министры приходили и уходили, чиновники сменялись, высокие чины всех родов проходили через департамент, подымаясь вверх по служебной лестнице, и сам мистер Фаусетт надеялся вскоре заменить начальника, он метил на место одного из заместителей, который, по выражению клерков, «чахнул за своим столом». «И что-то надо придумать для Элвина», — решил мистер Фаусетт.

— Как ты отнесешься к тому, чтобы перейти к стойке, Элвин? — спросил он.

— К стойке, — взволнованно повторил Элвин.

— Ну да, к стойке, — сказал мистер Фаусетт.

— Вы очень добры, — сказал Элвин.

— Да нисколько, — ответил мистер Фаусетт.

Элвин поднялся, собираясь уйти; мистер Фаусетт медленно встал и окинул своих подчиненных холодным, бесстрастным взглядом. Потом, лукаво улыбнувшись Элвину, вдруг зазвонил в колокольчик, всегда стоявший у него на столе, под рукой. Колокольчик звенел точь-в-точь так, как звенит колокольчик на дверях мелочной лавки где-нибудь на окраине города, но, услышав этот звон, две молоденькие машинистки сразу перестали болтать и хихикать, и тотчас же привычно застучали их машинки.