У смерти женское лицо - Марина Воронина

"Если я не успею вовремя добраться до этого программиста, — подумала Катя, — размажет к чертовой матери в кабачковую икру, и костей не соберешь. Мама, мама, что я буду делать... мама, мама, как я буду жить? — Она невольно улыбнулась воспоминанию, стряхивая пепел с сигареты и думая о том, что в «Омикроне» пора бы хоть кому-нибудь появиться, угроза заснуть прямо тут, пригревшись на солнышке, становилась все более реальной. — У меня нет теплого бельишка, у меня нет зимнего пальто... Если говорить о теплом бельишке, то придется-таки принимать предложение Щукина. Что он там такое задумал? Божился ведь, что ничего криминального... Ну, божба современных бизнесменов недорого стоит, но все-таки... Не официанткой же бегать. До первого покалеченного клиента... точнее, уже до второго.

А может, это мой ухажер, — встрепенулась она. — Кто его знает, кто он такой на самом деле? Позвонил из больницы скорой помощи, организовал торжественную встречу и лежит себе, ждет доклада... Пусть подождет. Вот отосплюсь и поеду навестить страждущего. Уж как он мне обрадуется!.."

К дверям ночного клуба подкатил яично-желтый «Фольксваген-жук» — не новенький «Битл», а старая модель, популярная с середины тридцатых годов и по сей день. Катя привычно умилилась при виде этого немецкого чуда, она всю жизнь испытывала непонятную симпатию именно к этой модели, несмотря на ее низкую мощность и весьма скромные габариты. Из «Фольксвагена», сильно хлопнув дверцей, выбрался Гоша. Катя едва не прыснула — владелец необыкновенно хорошо сочетался со своим автомобилем. Он и сам, похоже, прекрасно об этом знал — прежде чем направиться к крыльцу, он любовно похлопал машину по круглому капоту, словно это была лошадь.

Катя обрадовалась. В сложившейся ситуации Гоша представлялся ей наилучшим из возможных вариантов. В конце концов, он был приятелем Лизки Коноваловой... И вообще, Гоша — это был Гоша. Симпатичный Колобок и дрессировщик священных коров, в детстве обожавший Марка Твена. Катя поймала себя на том, что испытывает к нему довольно теплое чувство, и не только потому, что он ей помог. Пожалуй, ее симпатия происходила более всего из Гошиной безобидности — не так уж и мало, в конце концов...

Гоша обернулся на Катин оклик и удивленно задрал брови — они выпрыгнули из-за массивной оправы его очков, как два мохнатых зверька, собрав кожу над собой смешными складками, похожими на стиральную доску.

— О-ля-ля, — сказал он на французский манер, — какой сюрприз! Откуда ты, прекрасное дитя? Только давай договоримся сразу — никаких домогательств. У меня в этом плане выдалась очень напряженная неделя, так что удовольствия не получим ни я, ни ты. О'кей?

— Расслабься, — сказала Катя. Мысль о том, чтобы заняться сексом с Колобком, казалась ей забавной, но не более того. — Я зверски хочу спать — просто спать, без затей.

— Тебя что, Лизка выгнала? — спросил Гоша. — Или наконец-то нашелся клиент, который отважился переступить порог ее жилища?

— Я тебе потом расскажу, — после короткого раздумья ответила Катя. При всей ее симпатии к Гоше ей почему-то казалось, что посвящать его в подробности утреннего происшествия — то же самое, что опубликовать их в «АиФе». — Так ты найдешь какой-нибудь угол, в котором я смогу немного покемарить, не опасаясь, что твои священные коровы оттопчут мне нос?

— Священные ко... а, это, — рассмеялся Гоша. — Надо же, запомнила. Язык мой — враг мой. Конечно, найду. Спи спокойно, дорогой товарищ. Кстати, как прошел первый трудовой будень... или как правильно будет — будня?

— Правильно будет — сумасшедший дом, — сказала Катя, наблюдая за тем, как Гоша отпирает дверь своим ключом. — Я какому-то хмырю морду расковыряла.

— Как же, — сказал Гоша, — наслышан. Если это был тот, о ком я думаю, то он давно напрашивался на что-нибудь в этом роде. Просто до сих пор ему ни разу не посчастливилось нарваться на такую, как ты.

Он отключил сигнализацию, позвонил в службу охраны и назвал пароль. Катя стояла поодаль, откровенно зевая во весь рот. "Интересно, — подумала она, — откуда у него такая информированность?

Впрочем, чему тут удивляться: в коллективе, на восемьдесят процентов состоящем из баб, секрет — понятие очень относительное..."

— Пошли, — сказал Гоша, вешая трубку. — А сказки, если не секрет, — продолжал он, — тебе Щукин после этого никаких предложений не делал?

Катя приостановилась и внимательно посмотрела на своего собеседника, гадая, что может означать этот вопрос.

— В каком смысле? — осторожно спросила она.

— Молодец, — похвалил Гоша, — правильно себя ведешь. Уверен, что он к тебе с этим подкатывал. Не мог не подкатить, он в людях разбирается.

— Да с чем он должен был ко мне подкатить? — спросила Катя, которую в данный момент больше устраивала позиция человека, задающего вопросы.

Гоша же, как выяснилось, не имел ничего против того, чтобы ответить. Похоже, это был классический тип болтуна, и Катя про себя решила взять это на заметку.

— Это у него застарелый бзик на почве нервного переутомления, — сообщил он, широко шагая по коридору. — Он давно мечтает о скрытом охраннике — таком, чтобы с виду был сопля-соплей, а на самом деле мог бы разобраться с кем угодно. Похоже, ты — идеальный вариант.

— Вот спасибо, — сказала Катя. — Я, значит, сопля-соплей. Колобок несчастный!

— Соглашайся, — посоветовал Гоша, не обращая внимания на последнюю Катину реплику. — Это чистой воды каприз, а за свои капризы люди вроде Щукина хорошо платят. Даст Бог, не перетрудишься. В принципе, у нас тут довольно тихо, хотя бывает, конечно, всякое.

Катя неопределенно пожала плечами, не собираясь говорить ни да, ни нет. Гоша отпер ключом очередную дверь и пропустил Катю в каморку, в которой с трудом помещались обшарпанный письменный стол, старый вращающийся стул с рваным сиденьем и видавшая виды медицинская кушетка, накрытая вытершимся клетчатым пледом. Из-за опущенных жалюзи в комнатушке царил зеленовато-коричневый полумрак, мешавший Кате разобрать названия стоявших на захламленной полке книг. На стенах висели какие-то фотографии и афиши, изо всех углов торчало нечто, свернутое в запыленные рулоны, а на спинке стула сиротливо висел расшитый концертными блестками лифчик.

— Гм, — сказал Гоша, быстро, но непринужденно сдергивая лифчик со спинки стула и забрасывая его в угол. — Прошу пардону. Я же говорю — напряженная неделя.

— Ничего, — сказала Катя, — мне даже нравится. Люблю бардак, особенно творческий.

— Какое уж тут творчество, — сказал Гоша и тяжело вздохнул. — В общем, располагайся.

— Погоди, — сказала Катя. — Я так понимаю, что это твой кабинет. Где же ты будешь работать?

— Работаю я в зале и на сцене, — ответил Гоша, — а здесь я сачкую и хлещу спиртные напитки в рабочее время. Иногда не один. В общем, разок я смогу и перебиться. Спи и ни о чем не думай. На двери есть задвижка. Я, между прочим, предусмотрительный, так что никто до тебя не доберется. Хотя я, признаться, был бы не прочь.

— Ты же никого не домогаешься, — устало сказала Катя и громко, с подвыванием зевнула. Она была благодарна Гоше, но сейчас ей хотелось только одного — чтобы он, наконец, ушел и дал ей поспать.

— А это, по-твоему, домогательство? — удивился Гоша, и его брови снова выскочили на лоб, как две волосатые проворные гусеницы. — Я просто информирую, что если у тебя вдруг возникнут странные желания, то я не буду сильно брыкаться.

— У меня есть странное желание, — призналась Катя. — Не могу понять, с чем это связано, но мне до смерти хочется спать.

— Хамка, — констатировал Гоша. — Как и все бабы. Раба своих желаний и страстей. Была у лисы избушка ледяная, а у зайца лубяная... Спи, Патри-кеевна.

Катя закрыла дверь на задвижку, проверив, надежно ли та привинчена и нет ли возможности открыть ее снаружи, и тяжело опустилась на кушетку. Откуда-то издалека доносились зычные вопли Гоши. Видимо, его «священные коровы» уже собрались и настало время начинать репетицию. На стене приглушенно бормотал репродуктор. Катя дотянулась до шнура, выдернула вилку репродуктора из розетки, сняла кроссовки и легла, с наслаждением вытянув гудящие ноги. Зеленоватая полутьма мягко навалилась на нее, гася сознание, но Катя успела сделать последнее усилие — вынув из сумки пистолет, засунула его под подушку.

— Москва слезам не верит, — пробормотала она, засыпая.

Возвращаясь с работы, Катя, как обычно, вышла из автобуса за три остановки до своей — во-первых, она обнаружила, что здорово отвыкла от общественного транспорта, и душные жестяные коробки, до отказа набитые обильно потеющими и язвительно переругивающимися телами, всякий раз вызывали у нее острые приступы клаустрофобии, а во-вторых, после ночи, проведенной в грохочущем аду «Омикрона», ей просто необходимо было пройтись, чтобы хоть немного проветрить и голову, и легкие.