Осень надежды - Александр Аде

И она вновь возвращается к воспоминаниям о своем ненаглядном Пане. Вытянув из нее номер сотового Скунса, даю деру.

Около пяти вечера. За стеклами «копейки» мерзнет медленно гаснущий заснеженный город с крестами черных дорог.

– А я почему-то знал, что мы еще встретимся, – заявляет Скунс, потупив глаза, словно не рискуя взглянуть на меня.

Каким он был, таким и остался – белесеньким стандартным подростком, хотя ему, если прикинуть, за двадцать. Только горечь, въевшаяся в печальное личико, проступила откровеннее, да заячья губа обозначилась непригляднее и жестче.

– Все еще убиваешься по Пану?

– Уже не так, – честно признается Скунс. – Все-таки три с лишним года прошло. Но помнить буду всегда.

– А то, что он – душегуб с кровавыми ручонками, это тебя не смущает?

– Судить его может только Бог. А мне он настоящим другом был.

– А если я скажу, что ты можешь поквитаться с теми, кто его угрохал, – точнее, не конкретно с ними, а с ребятишками из той же банды, согласишься помочь?

– Еще бы! Мне бы с этими гадами разделаться, а там и помереть можно.

– Рано еще о смерти думать. Жизнь тебе предстоит длинная. Может, все еще наладится… – Говорю и сам себе не верю. Ведь знаю, что пацана уже не спасти, зачем вру? – А теперь выслушай коротенький инструктаж. Роль свою ты должен сыграть убедительно…

Придя домой, первым делом интересуюсь:

– Ну, как мой тезка?

– Я дала ему клубок ниток, – отвечает Анна. – Погляди на результат.

Заглядываю в комнату и вижу носящийся по полу бешеный серый вихрь. Обнимаю Анну, и мы счастливо замираем, будто это наш ребенок.

Когда засыпаем, малыш забирается в кровать и ложится между нами.

– Это уже сильно смахивает на любовь втроем, – ворчу я. – Пора бы его приучить спать только на своей подстилочке. Завтра же займусь, иначе этот серый монстр напрочь лишит меня личной жизни.

Вместо ответа Анна обнимает котенка. Не удержавшись, прошу:

– Можно, я поглажу? Ты просто его экспроприировала, это нечестно.

– Нет, – говорит Анна, – мы обиделись. Нас назвали серым монстром. А мы хорошие, мы ласковые и нежные.

– Признаю, был неправ… Ну, пожалуйста!

Анна протягивает котенка. Бережно принимаю этот маленький комочек шерсти и тепла. Скоро Королек номер два вырастет, заматереет, превратится в котищу-богатыря, потом состарится, станет мудрым, ленивым, тяжелым на подъем. А мы все так же будем любить его, как ребенка, и ревновать друг к другу.

Надсаживаясь, голосит и содрогается лежащий на тумбочке сотовый.

– Слухай сюда, условно осужденная барбосина. Когда ты научишься не соваться, куда не просят! Енто ж надо – кажной дырке гвоздь. Нет, видать, в сопливом детстве мало тебя по попке шлепали и в угол ставили, вот и вырос любознательным нахаленком.

– Да что стряслось, Акулыч?

– Будто не знаешь? Покушались на президента банка «КМ-Капитал». А в его мобиле (само собой) обнаружился номерок твоей мобилы.

– Обожди… – не сразу соображаю я. – Он живой?

– Пока что – да. Но сильно пораненный.

– Опять кинжальчиком резали?

– Что значит «опять»? – взвивается Акулыч. – Ты про того отморозка с кинжалом забудь! Нету его, сгинул с лица земли и гниет помаленьку в тихой могилке. А теперь не увиливай. Прямо, как папе родному, отвечай, что у тебя за дела были с ентим самым воротилой бизнеса?

– Мне скрывать нечего… – и я предельно сжато повествую о том, как по просьбе Ионыча искал пропавший этюд к «Неизвестной».

– Тады ладно, – отмякает Акулыч и жалуется, вздохнув: – Чтой-то много стали в нашем городишке людишек губить. Кризис этот долбанный виноват, што ли, комар его забодай?..

На том и расстаемся.

– Что-то случилось? – тревожно спрашивает Анна, легонько поглаживая за ушками уморительно жмурящегося котенка.

– Ионыча порезали, – говорю я. – Бедняга. Видно, что-то в его гороскопе не срослось. Год Крысы, тем более земляной, – явно не лучшее его время.

Автор

Это хобби появилось у Муси не так давно, около трех лет назад. Иногда – поздним вечером – он тихонечко выскальзывает из своего общежития и до полуночи гуляет по городу. Огни торговых центров и бутиков, ресторанов и кафе, наслаждающаяся жизнью беспечная публика приводят его в состояние блаженства. И ему, возбужденному и радостному, начинает казаться, что он вовсе не зритель, а полноправный участник ночного шоу. И это возносит его в собственных глазах, придает серому существованию яркость и значимость.

Вот и сегодня, приоткрыв рот и счастливо блестя глазками, он смотрит из темноты на окна ресторана «Жар-птица», задернутые бледно-золотистыми гардинами. Оттуда, из недоступного ему праздничного мира состоятельных и довольных жизнью, доносится то развеселая, то пошловато-печальная попса.

Внезапно, вздрогнув, он ощущает рядом с собой чье-то присутствие. И, покосившись вправо, обнаруживает подростка в куртке и джинсах. На голове паренька спортивная шапочка, на ногах кроссовки. Муся деревенеет, сердце его заходится от страха. Особенно пугает его еле заметная в зыбкой полутьме уродливая верхняя губа пацана.

– Жируют, – обращается к нему паренек. – Народ за гроши вкалывает, а они на одну только обжираловку деньжищи немереные тратят.

Язык Муси от ужаса наливается свинцом. Но личико паренька серьезно и дружелюбно, и Муся всем своим существом ощущает, что перед ним брат по несчастью. В нем, всколыхнувшись, поднимается волна ответного тепла. Он заговаривает с парнем, и вскоре в его голосе появляются снисходительно-покровительственные нотки: паренек оказывается еще более забитой божьей тварью, чем он сам.

Впервые в жизни Муся чувствует себя старшим товарищем, который – если пожелает – может облагодетельствовать младшего, и это возносит его в собственных глазах на невиданную высоту. И он – намеками – заговаривает о великом Братстве, о милостивой и беспощадной силе, призванной очистить страну и планету.

– А очень сложно обычному человеку туда попасть… ну, в это братство? – робко интересуется Скунс.

– Еще как! – пыжится Муся. – Давай, расскажи о себе. Не торопясь. Со всеми подробностями. Если окажешься достоин, я за тебя похлопочу.

И Скунс, ничего не утаивая, наивными словами повествует ему о своей исковерканной жизни. Муся слушает и важно кивает; в его глазках прыгают огоньки. Потом подводит итог:

– Да, не сладкая у тебя судьба, парень. Думаю, ты нам подойдешь.

Королек

Отправляясь в больницу к Ионычу, я понимал, что, скорее всего, встречу актрисулю, и двигался точно против ветра: вот уж чего-чего, а общаться с ней хотелось в самую последнюю очередь. И в то же время головокружительное весеннее чувство – уж не влюбленность ли? – заставляло трепетать сердце.

Возведенные еще в советские времена грязновато-серые блочные здания больницы угрюмо проглядывают сквозь небольшой соснячок. Надев бахилы, беспрепятственно поднимаюсь по лестнице на второй этаж хирургического корпуса. Возле двери, за которой лежит Ионыч, дежурит охранник в черном костюме и белой рубашке.

– По личному делу, – произношу традиционную фразу, напоминающую пароль.

Охранник вякает по рации. Дверь палаты отворяется и возникает второй черно-белый парнишка. Обхлопав меня, разрешающе кивает на дверь. В его сопровождении захожу в палату.

Бело, тускло, тихо. Две койки. Одна заправлена. На другой запрокинулся исхудалый, гладко выбритый Ионыч. От розовощекого карапуза не осталось и следа. Передо мной наполовину (а то и на три четверти) мертвый человек с обвисшей бледно-желтоватой кожей, заострившимся носом и потусторонним взглядом. Возле него на стуле сидит актрисуля.

Представляя, какой будет наша встреча, я словно въявь видел победную усмешку юной жены Ионыча и свою оторопелую физиономию.

В реальности все оказывается иначе.

Проще, незатейливее.

Актрисуля окидывает меня безразличным усталым взглядом, и я – хотя сердчишко, признаюсь, екает, – не ощущаю и тени смущения. Без косметики, в мышиного цвета кофтенке и черных брючках, она смотрится буднично, по-домашнему. Миловидна, но, прямо скажем, до обольстительной Неизвестной далековато. Черные волосы, как у школьницы, схвачены сзади цветастенькой резинкой.

Вряд ли бы я такую деваху отличил в толпе. А если б и отличил, вряд ли влюбился. Вспоминаю слова, сказанные ею, когда сидела в моей «копейке»: «Я – его последняя любовь… Я старичка и похороню». Кажется, сбывается.

Похоже, она днюет и ночует возле угасающего мужа, которому, недавно еще совсем, изменяла направо и налево, – насколько понимаю, вторая койка предназначена для нее. Что это, запоздалое раскаяние? Или попросту боится, что муженек в завещании не оставит ей ни гроша? Кто разберет, что творится в ее непредсказуемом сердечке? Во всяком случае, не я.

– Ну, как? – спрашиваю шепотом.

– Завтра еще одна операция, – так же тихо отвечает она.