Осень надежды - Александр Аде

Суббота, первый день ноября.

Примерно в половине пятого (сейчас загну красиво), когда светловатый мир примеряет вечерний наряд, Муся и Веня выпадают из общаги и деловито шагают вдаль. Моя «копейка» не спеша трогается за ними.

Кореша садятся в трамвай. Я следую параллельным курсом.

Они вылезают в знакомом мне с детства окраинном районе, застроенном низенькими домишками сталинской поры.

И у меня явственно екает сердце. Так и кажется, что приятели заглянут в мой двухэтажный домик, который уже не существует в природе, разрушен до основанья. Такой вот у меня маленький бзик: давнее соплячье прошлое никак не желает умирать во мне, наоборот, с каждым годом становится все ярче и разноцветнее. И воспоминания даже порой затмевают реальную жизнь.

Но Муся с Веней, совсем немножко, метров около ста не дойдя до моего старого двора, сворачивают вправо и отворяют дверку низенького строения, чьи окна – среди множества других – горят в угасающем мире… Господи, да ведь именно этот дом я видел во сне!..

Совершенно очумев, остаюсь в «копейке», не зная, что и подумать.

Через какое-то время прихожу в себя – и обнаруживаю, что памятной с детства высоченной трубы нет и в помине. Что вполне объяснимо: домишки перевели на газ, и котельная стала не нужна. Но отсутствие трубы почему-то тревожит меня. Уж лучше бы она была, угольным силуэтом врезаясь в небо. Мне было бы как-то спокойнее.

Только теперь замечаю, что домишко стоит углом, буквой Г, у которой «перекладина» раза в два короче «ножки». И эта дисгармония (или попросту уродство) тоже неприятно царапает душу…

Что-то я совсем раскис, как кисейная барышня. Включаю авторадио и по макушку погружаюсь в мешанину новостей и махровой попсы, как комаров отгоняя назойливо жужжащие мыслишки, напрямую связывающие недавний сон и нынешнюю явь.

Так проползает час… второй… медлительно тянется третий…

Ага! Из подъезда выскальзывают около десятка привидений и исчезают в темноте. Каждого – на короткий миг – озаряет лампочка над дверью, точно пересчитывает. Обнаруживаю среди фантомов Мусю и Веню, тихонько качу за ними, провожаю до общаги и двигаю домой.

В воскресенье, около полудня подъезжаю к вчерашней лачуге.

Рядовая старая приземистая песочного цвета халупа в два этажа. Крытая кровельным железом покатая крыша, кирпичные печные трубы. В пяти окнах (обалдеть!) цивильные пластиковые стеклопакеты, прочие рамы деревянные, ветхие, рассохшиеся. Двери – либо черные металлические, либо коричневые деревянные, и все оклеены обрывками объявлений, отчего издалека кажется, что они заляпаны снежками.

При свете дня домик напрочь утратил инфернальный ореол и выглядит хижиной дяди Тома и прочих неимущих дядь и теть.

На месте котельной с отсутствующей апокалиптической трубой, которая сейчас могла бы вонзаться в сияющее голубизной небо, скромный газончик со свалявшейся травкой, на нем справляет нужду рыжий котяра.

Мне везет: возле домика на лавочке одиноко восседает большая рыхлая старуха. На ней зеленое древнее, обглоданное молью пальто, такого же цвета мохеровый берет (волоконца шерсти окружают здоровенную бабкину башку наподобие нимба), канареечные рейтузы и черные сапожки.

Плюхаюсь рядом. Старуха уставилась в одну точку перед собой и даже не поворачивается в мою сторону.

Немного подождав, завожу приятную беседу:

– Думаю поселиться в вашем районе. Сам я живу в шестнадцатиэтажке на предпоследнем этаже. Опротивело до чертиков. Не, лифты, конечно, вещь хорошая, но только когда исправно работают. А если нет – прешься пехом аж на пятнадцатый этаж. В гробу я видал такую физкультуру! Осточертело жить в муравейнике, тишины хочется. А на коттедж денег нету, не олигарх. Вот и собираюсь сюда перебраться. Что и говорить, жилье у вас ветхое – серьезный минус. Зато такая квартирка куда дешевле моей. А это плюс. Значит, я еще и денежки срублю…

Тусклые старухины глаза оживают. Она обращает ко мне бородавчатое дряблое лицо, в котором проглядывает что-то жабье. Ей хочется поговорить. А я заливаюсь соловушкой:

– Мы с женой люди тихие. Дочка выросла, школу закончила и умотала в Москву, в университет. Столичной жизни, вишь ли, захотелось. Остались мы вдвоем куковать. Нам бы только, чтобы соседи нормальные были…

То ли в горле, то ли в желудке старухи что-то проворачивается, булькая и скрипя, и она выдает сиплым басом:

– У нас все спокойные. Бывает, конечно, кто и разбуянится, не без того. Но это редко.

Жду, что она начнет повествовать о жильцах дома, но старуха умолкает, поджав губы. Иду ва-банк:

– А еще попадаются секты разные… – и делаю наивные глаза.

– Это точно, – соглашается старуха, внимательно в меня вглядываясь.

– А между прочим, – вздыхаю я, – кто его знает, чего там проповедуют. Сначала они вроде никому зла не приносят, а потом, глядишь, или сами себя спалят вместе с домом, или примутся резать да взрывать, мало не покажется.

– Ну, наконец-то! – неожиданно говорит старуха. – А я уж было решила, что мои сигналы никому не нужны. И я вроде никому не нужная.

Не выдавая своего изумления, заверяю, душевно улыбнувшись:

– Вы еще сами не знаете, как необходимы.

– А все-таки документ покажите, – непреклонно заявляет старуха.

Вынимаю липовое удостоверение, когда-то купленное в переходе возле вокзала и не раз меня выручавшее.

– Эх, очки не взяла, – сетует старуха, подслеповато щуря гляделки. – Но вроде документ правильный… А я уж грешным делом порешила, что родной милиции на мои сигналы начихать. Дескать, из ума выжила бабка, заговоры мерещатся. А нас смолоду как учили: будь бдителен! Враг не дремлет. Я уж хотела в КГБ… или как оно нынче называется?.. обратиться. Чую: вопрос-то очень серьезный. Я ведь прежде сама в органах работала. Это сейчас я такая, а тогда шустренькая была.

– А почему вы их заподозрили?

– И точно, – пыжится от гордости старуха, – никому бы такое и в голову не вступило. Ведут себя скромненько. Правда, шумят слегка, кричат чего-то. А кто нынче не кричит? Время такое. Но я сразу сообразила: тут нехорошее затевается. Они от меня через стеночку. Я уж и так прислушивалась, и этак – жужжат что-то, гундосят, а что – никак не разберу. Слух у меня уже не тот. А чувствую: опасные дела тут творятся. Собираются по выходным. К шести. В девять разбегаются. Тишком. Как партизаны.

– А если они, допустим, китайский язык изучают?

– Скажешь тоже. Какой там китайский – одни мужики.

– Это верно. Не для того мужчины сходятся без баб, чтобы иностранные языки постигать.

– Вот еще что. Всякий раз, ровно в шесть кричат, словно приветствуют кого, то же самое в девять.

– Похоже, и впрямь секта.

– Если не хуже, – подхватывает старуха. – В мое время сразу бы сказали, что шпионы. А теперь говорят, что… эти самые…

– Террористы?

– Вот!

На всякий случай я захватил с собой фотографию Гоблина. Показываю снимок бабке.

– Этот бывал?

– Точно, приходил. Рожа больно приметная. Рубильник, носище то есть, здоровущий. Я про себя этого чудушку гадким утенком прозвала. Правда, в последнее время что-то его не было.

– Кто хозяин квартиры?

– Бабка. Имени не знаю. Андрияновной все зовут. Сама круглый год на даче живет, а квартиру сдает. Квартирант – парень. Лет тридцати. На личико смазливый, ну просто артист. Больно гордый, ни с кем не здоровается, вроде брезгует. Одевается богато, красиво. Машина у него иностранная, вишневого цвета. Девок часто водит.

– Ну, спасибочки. Сведения ваши очень ценные. Кстати, хочу поглядеть на нехорошую квартиру, а номер подзабыл.

– Четвертая, на втором этаже. Парень с утра умотал, нет его дома. Давай, капитан, раскручивай это дело. Помяни мое слово, майором станешь…

Захожу в подъезд, топаю на второй этаж. Дверь квартиры номер четыре ничем особым от других не отличается. Древняя, деревянная, выкрашенная в типовой коричневый цвет, внизу видны бледные следы подошв – похоже, по ней лупили ногами, и никто не удосужился протереть это место тряпкой.

Проведя маленькую рекогносцировку, спускаюсь вниз, переглядываюсь с сидящей на лавочке старухой, впихиваюсь в «копейку» и отбываю.

Но к половине шестого вечера возвращаюсь.

Старуха впускает меня в свою квартиру крайне неохотно. Ее берлога под стать одежке: допотопная и вконец запущенная. Пол не то что давно не мыли – последний раз подметали, наверное, к Первому мая. На бабке голубоватое платье в мелкий цветочек, поверх которого напялена серая кофта.

В шесть часов вечера, шаркая толстыми кривоватыми ногами, обутыми в древние продранные тапки, старуха вперевалку ведет меня к стене, общей с четвертой квартирой.

Приложив ухо к выцветшим желтым обоям, разбираю кое-какие слова. Конечно, хотелось бы услышать побольше, но и этого хватает вполне.

На следующее утро снова паркую «копейку» неподалеку от домишки, в котором происходят загадочные события. Отваливаюсь на спинку сиденья и жду, рассеянно глядя на подъездную дверь.