Осень надежды - Александр Аде

На следующее утро снова паркую «копейку» неподалеку от домишки, в котором происходят загадочные события. Отваливаюсь на спинку сиденья и жду, рассеянно глядя на подъездную дверь.

Рядом с хибарой дожидается хозяина вишневая «мазда», из чего следует, что интересующая меня персона в квартире, и хрен его знает, когда выйдет.

Ближе к одиннадцати во двор одна за другой выползают старухи. Две из них мне незнакомы, третья – «моя» бабулька в зеленом наряде. Поначалу они общаются, восседая на лавочках, потом поднимаются и совершают променад. Причем «зеленая» старушенция, ковыляя мимо «копейки», таращится в мою сторону.

Ей наверняка не терпится раззвонить обо мне задушевным подружкам, но выработанная в «органах» привычка хранить секреты заставляет держать язык за зубами.

После часу старухи удаляются на обед, ближе к трем появляются снова. А я все кукую в своей машинке.

Около четырех из подъездной двери выскакивает парень лет тридцати с копейками. Мордочка пригожая, каштановые волосы до плеч. В расстегнутой желто-рыжей кожаной курточке, кумачовой рубашке, голубеньких джинсах и милитаристского типа ботинках он кажется то ли голливудской кинозвездой, то ли фотомоделью, позирующей для обложки гламурного журнала на фоне (прикол такой!) советской халупы и окоченевших на лавочке старух. В руке солидный черный портфель.

Не глядя по сторонам, парень целенаправленно движется к своему авто. «Мазда» выплывает из дворика на простор довольно-таки широкой улицы, по которой я в детстве немало потопал своими ножонками, и, обгоняя машины и трамваи, несется в сторону центра города. Моя «копейка» следует за ней, как привязанная.

«Японка» паркуется возле цилиндрической стеклянной высотки. Пацан заскакивает в дверь (над ней васильково поблескивает слово «Аргонавт»). А я опять жду, то и дело позевывая, почесываясь в разных местах и – мимо нот – подпевая авторадио, из которого, как гламурная болоночка и бешеный волк, рвутся в кабину попсятинка и рок.

Долго скучать мне не приходится. Показавшись в дверях «Аргонавта», парень беззаботно шагает к своей «мазде». После чего – со мной на хвосте – его тачка трогается в путь – и вскоре останавливается у крупного городского банка. Здесь пацан ошивается около часа, затем отправляется в ресторан, где зависает уже надолго. И возникает ближе к ночи, когда город растворяется во мраке, оставив вместо себя разноцветье огней.

Теперь пацан не один, с ним – насколько могу разглядеть – молоденькая девчонка, накрашенная и разбитная. Рубиновые и янтарные огоньки «мазды» летят на окраину и стопорятся у двухэтажной лачужки, вернувшись к началу своего пути. Парочка бойко забегает в подъезд и пропадает…

Автор

Набережная. Ветер. Королек и Сверчок сидят на скамье в центре города. Художник по обыкновению разглагольствует. Королек слушает вполуха, его мысли мечутся суматошно и смятенно, как мелкие волны городского пруда, стремящиеся куда-то с бессмысленной торопливостью.

Когда он вчера позвонил Сверчку и предложил встретиться, поболтать о том о сем, художник впал в замешательство. И сегодня, в начале их встречи, явно ощущал себя не в своей тарелке наедине с бывшим любовником своей жены. Но затем разошелся и принялся философствовать не умолкая.

В этот поток слов Королек время от времени вклинивал парочку-другую фраз – и вдруг, будто бы ни с того ни с сего заговорил о маленьком человеке. Встрепенувшись, Сверчок тут же принялся развивать эту благодатную тему. И теперь его слабый голосок сиротливо разносится в холодноватом воздухе:

– … неправда, что маленький человек обязательно великодушен и добр. В девятнадцатом веке о его несчастной доле сокрушались великие писатели: ах, какой он отверженный, униженный и оскорбленный! А между тем среди акакиев акакьевичей немало злодеев. Уверен, что большинство живодеров из зондеркоманд СС были закомплексованными недочеловеками. Вся история цивилизованного мира убедительно доказывает: большие люди используют маленького человечка как хотят и где хотят – идет ли речь о рядовом Фрице времен гитлеровского рейха или о пресловутом сталинском винтике. Причем так, что он даже не замечает этого…

Не выдержав, Королек прерывает его:

– Просьба у меня к тебе…

– Какая? – с готовностью откликается Сверчок.

– Я тут занимаюсь одним делом… – нехотя говорит Королек, внутренне сопротивляясь своим словам. – И мне нужен помощник. На короткое время…

– И этим помощником должен стать я, – светло улыбаясь, подхватывает Сверчок. – Заранее согласен.

– И зря. Ты же не знаешь, что я предложу, – морщится Королек, досадуя на покладистость приятеля.

– Надеюсь, моя миссия будет не слишком рискованной? – замороженно усмехается Сверчок, и сердце его замирает под пепельного цвета курточкой. И вдруг заявляет с гордостью и смущением: – Не хотел заранее сообщать… Полина ждет ребенка…

Он нерешительно вскидывает на приятеля небольшие глазки, кажущиеся светлыми в дымчатом мерцании дня, а они будто кричат в смятении и страхе: не трогай меня, я только начинаю жить!

«Господи, да я окончательно спятил, – покаянно клянет себя Королек, – куда собираюсь его толкнуть!»

– Поздравляю. Ты будешь замечательным папашей.

– А что за помощь от меня требуется? – испуганно спрашивает Сверчок.

– А, это… Извини. Проверка на вшивость. Теперь я в тебе уверен. Если когда-нибудь действительно понадобится твое содействие, обращусь.

– Пожалуйста, в любое время, – писклявый голосок художника звенит и подрагивает. Сверчку и обидно, что его проверяли, и радостно: пронесло!

Королек молча глядит вдаль. Перед ним сумрачный беспокойный пруд, и неясно, то ли эта гигантская чаша – отражение низкого свинцового неба, то ли наоборот. И точно проводник между небом и землей рукотворной скалой стоит на другом берегу храм. Его плетеные золотые купола тусклы и мрачны.

Королек

Анна читает в комнате, я в одиночестве торчу на кухне. Впрочем, это не совсем так. Точнее, совсем не так: на своей любимой подстилочке у батареи парового отопления, угревшись, дрыхнет котенок по прозвищу Королек.

«Стало быть, – в который раз уныло говорю себе, – Сверчок мне не подмога».

И вдруг вспоминаю, что у Сверчка, который намного старше меня, будет ребенок, и злоба стискивает сердце, как клещи – трухлявый гвоздь. Неужто я так и проживу, не увидев своих детей?! Почему бы нам – если Анна не может родить – не взять малыша из детдома? Котенка – пожалуйста, а человечка – нельзя?!..

Жизнь пролетает, а я, прикрученный к этой женщине (впервые думаю об Анне отстраненно, как о чужой), стою на месте, точно врытый в землю!

Закрываю глаза, стараюсь дышать медленно и ровно. Понемногу злость и боль уходят. И сожаление рассасывается, крошечной капелькой оседает на дне души.

«Я люблю Анну, – внушаю себе – и не чувствую всегдашней немыслимой любви. И становится страшно. – Господи, – обращаюсь куда-то в пугающую пустоту, – умоляю тебя, не дай мне ее разлюбить!..»

Нет ответа. Безмолвие.

Ладно (мои губы кривит жалкая, прокисшая, как створоженное молоко, ухмылка), возвращаемся к нашим баранам.

Неторопливо, старательно перелистываю изрядно потрепанный блокнот, составляя список подходящих кандидатур. Для этого списка я зарезервировал отдельный листочек в клеточку.

Так – в поисках и размышлениях – проходит около получаса. Результат более чем скромный. На листке сиротливо синеет только одно слово: Скунс.

Автор

Сверчок стоит на троллейбусной остановке, ссутулившись и нелюдимо уставившись в забеленную снегом землю. Нахлобученная на глаза клетчатая кепка еще сильнее оттопыривает его большие уши.

Подходит троллейбус. Взглянув на номер, художник вновь потупляется, но, ощутив неясное беспокойство, поднимает голову – из окна троллейбуса, уткнувшись лбом в стекло, на него в упор смотрит незнакомый парень. Глаза огромные, угольные, с черными кругами под ними. Бледное исхудалое лицо. На губах то ли усмешка, то ли бессмысленная улыбочка.

Сверчок тут же отводит глаза. Затем – из детского любопытства – опять бросает взгляд на еще не отъехавший, замерший на остановке троллейбус. И тотчас натыкается на черный взгляд парня. И снова прячет глазки.

Троллейбус отъезжает.

«Наверняка наркоман, – успокаивает себя Сверчок, – вколол дозу и глазеет, и вовсе не на меня пялился, а вообще…» Но беспокойство не проходит, вызывая ощущение бессилия, злость на себя, на свое слабоволие и трусость…

Остановившийся город, слабо толкнувшись, движется назад. Сидящий в троллейбусе парень с застывшей ухмылочкой глядит в окно. Он испытывает невыносимое наслаждение, если кто-то, как этот усатый пухлячок, опускает глаза и дергается под его взглядом. Но кайф еще острее, когда мужики, типа крутые, в ответ бешено уставляются на него, и начинается дуэль взглядов, от которой по телу пробегает холодок «гибельного восторга».