Чаша терпения - Александр Удалов

— Ты что-то скрываешь от меня?

— Нет.

Улыбаясь, она покачала головой.

— Нет?

— Нет, милый, нет.

— Тогда отчего эти слезы?

— Все будешь знать — скоро состаришься, — пошутила она и улыбнулась еще светлее. — Не выпытывай все, оставь одну маленькую тайну для меня. Ладно, милый?

— Не оставлю. — Он взял ее лицо в свои ладони, посмотрел ей в глаза, потом повторил шепотом. — Не оставлю.

— Ничего нет, милый. Все хорошо. Я просто очень счастлива… с тобой… Вот ты сказал сейчас: «Наш гардероб». И я уж не могла сдержать слез.

Он был благодарен ей за эту чистую, по-детски прозрачную откровенность, и так долго, так страстно целовал ее руки, лицо, одежду, что она, наконец, изнемогла, но, что-то все-таки переломив в себе, твердо сказала:

— Хватит, Август. Опомнись, слышишь.

Тотчас она испугалась, что и слова, и голос ее слишком резки. Август не заслуживал этого, и хотела исправить свою ошибку, что-нибудь шепнуть ласково ему на ухо. Но та сила, которая только что заставила ее переломить себя, еще была свежа, тверда и не позволила ломать себя еще раз.

Август опомнился, смотрел на нее виновато и выжидающе, видно, хотел, чтобы Надя еще что-нибудь сказала ему. А она молчала, как немая, ничего не могла сказать, словно железный замок вдруг закрылся у нее в груди и не отпирался, только смотрела на Августа с мукой, с болью.

Часто потом за долгие годы жизни вспоминался ей этот холодный тяжелый железный замок, который то закрывался, то отпирался в ее душе. Мучительно старалась она разобраться в своих чувствах и в чувствах Августа, и не могла понять, откуда тогда, еще в те первые дни ее недолгого счастья, появился в душе ее этот замок? Лишь впоследствии, много лет спустя, она поняла, что этот замок спас ее от многих ошибок, потому что вовремя запирался, а она не ломала его, не калечила, хотя и слабо сопротивлялась иногда его железной силе, пытаясь открыть тогда, когда было не нужно. Странно, что он запирался иногда в те минуты, когда Август ласкал ее, как тогда, когда привез свои краски и холсты. Он мог бы спасти ей гораздо больше сокровищ, которыми она владела прежде, если б появился чуть-чуть пораньше и наглухо, навсегда закрыл ее душу от Августа в тот июльский день, когда они встретились на дороге. Тогда она не знала бы мучений, тех тяжких ран, которые нанес ей Август, не знала бы, что он так подл. А впрочем… Ведь все-таки она была счастлива. Пусть недолго, пусть совсем мало, всего лишь немногим больше года, но очень счастлива. Этот короткий миг будет всегда, может быть, всю жизнь, светиться в ее душе, подобно далекой звездочке. И Надя благодарна Августу, что он оставил в ее душе эту звездочку. Ведь было же время, когда он любил ее искренней, преданной, чистой любовью. Но все-таки она благодарна и тому чувству, которое настораживало, останавливало ее в первые же дни его приезда к ней. Сколько раз Август пытался открыть в ее душе этот замок, но замок не поддавался. Август, чувствуя его силу, не мог ни открыть, ни вырвать его из ее груди, и в ярости оскорблял Надю, наносил ей все более тяжкие раны, а замок от этого лишь крепче запирался.

Только потом, когда уже случилось то, что и должно было неизбежно случиться в этой несчастной любви (нет, я не оговорился, и пусть Надежда Сергеевна, прочтя эти строки, может быть, не согласится со мной, ведь она уже сказала, что была счастлива, но мне кажется, она еще не до конца разобралась в своих чувствах, и пожалуй, когда-нибудь она еще со мной согласится), Надя поняла, почему, зачем, откуда появилось у нее это чувство холодного железного замка на сердце и что это было за чувство.

В тот день, когда Август привез свои краски, Надя вскоре забыла про это чувство отчуждения. Она была счастлива так же, как и Август. Он выбрал кусок жесткого сурового холста, взял мольберт, краски, маленький складной стульчик, и они пошли с Надей в сад, под орешину, где Август облюбовал себе рабочее место.

— Вот здесь и будет моя мастерская, — сказал он, радостный, счастливый, и вдруг многозначительно замолчал, принявшись открывать свой плоский деревянный ящик с красками и кистями, разворачивать и укреплять холст на мольберте, по нескольку раз переставляя с места на место вокруг ствола орешины и табурет с красками, и мольберт с укрепленным на нем холстом, и всякий раз отходя то вправо, то влево, то назад подальше, чтобы посмотреть, как сквозь деревья сада и низко свисавшие ветви орешины пробиваются лучи предвечернего солнца.

Наконец Август, кажется, остался доволен. Он снова и все так же молча взглянул на Надю, поднял с земли складной ременный стульчик, поставил его рядом с веткой ореховых зеленых листьев, посидел на стульчике, не то о чем-то думая, не то к чему-то прислушиваясь, отстранил рукой в сторону ветку, подержал так. Потом убрал руку, ветка покачалась, остановилась, шевельнула еще каким-то листом и замерла в прежнем положении. Август поднялся, переставил стульчик ближе к стволу и снова присел. Потом переставил еще раз и опять посидел, привалившись спиной к серому стволу так, что зеленая ветка с тяжелыми листьями была теперь позади него.

Надя стояла завороженная его движениями, его счастьем. Огромные черные блестящие глаза ее каждое мгновенье менялись: то заволакивались серебряным туманом, как две капли росы перед восходом солнца, как черные сливы в синий рассветный сумрак; то становились влажными и черно-фиолетовыми от своей бездонной привораживающей глубины; то вдруг будто всходило солнце и горело, искрилось, плавилось золотом в этих каплях росы, в этих сладких черных сливах со светящимися в их медовой мгле оранжевыми косточками; тонкие крылья бровей то словно распахивались в полете и взмывали вверх, то тихо опять опускались и чуточку сдвигались друг к дружке; на смуглых щеках все время горел и менялся румянец, свежие губы то вздрагивали, то в забывчивости застывали полуоткрытые, чем-то очень удивленные, а две светлые ямочки по углам рта то исчезали, то опять появлялись.

Август видел, как лицо Нади, да и вся она — от легкого волоска на виске и трепетного колечка на шее до самого глубокого донышка в душе, до самой далекой жилки в ее сердце, до зеленой травки, на которой она стояла, — светилась радостью, счастьем.

Пригибаясь под нависшими зелеными ветвями, он подошел к ней, таинственный, загадочный.

— Ты, конечно, не знаешь, к чему я готовлюсь? — произнес он наконец.

— Знаю.

— Да… Но… Знаешь, конечно. Разумеется знаешь, если… если я принес сюда краски и холст, — поправился он. — Но что я имею в виду для своей первой работы, чтобы отдать ей все вдохновение, не знаешь?

Надя уже догадывалась, с какой работы он думает начать, но чтобы не огорчать его, сказала:

— Не знаю.

— Вот уже несколько дней я живу одной мечтой: писать твой портрет. С тебя начать свое возвращение к живописи, в храм искусства, Надюша.

— Я так и знала, милый, — сказала она тихо, и опять словно синий рассветный сумрак заглянул в ее непроницаемые черные глаза.

Уходящее солнце косо освещало сад. Но даже в эту пору, перед вечером, оно по-летнему долго висело над крышей хозяйского дома. Потом, подвигаясь все ближе к западу и к горизонту, так и не спряталось за этот домишко, за который невозможно было ему спрятаться, такой он был низкий, приземистый, а солнце на закате всегда огромное, оранжевое. Оно лишь медленно прикатилось колесом по его плоской земляной крыше, словно шло, а не катилось, и повисло над дувалом. Прохладная сумрачная тень легла в саду, под сливами, гранатами, айвой; вдоль всей этой глухой тяжелой стены, которой Худайкул отдал куда больше сил и внимания, чем самому дому; сумрачная тень клубилась уже и в густой листве яблонь и груш, лишь кое-где пронзенная золотым дымящимся лучом. А под орешиной, где сидела Надя, все еще было много мягкого теплого света. Этот свет сбежался сюда словно со всего сада. Но солнце не светило резко, прямо под дерево, а отраженное его могучей кроной, обливало Надю щедрым золотым дождем.

В этот час и в этот день Наде казалось, что Август был само вдохновение. Он весь пылал, горел, часто делал кистью какие-то несдержанные, слишком порывистые движения и страшно, вслух, сердился на себя за это, изо всей силы стараясь быть сдержанным.

— Ах черт… Опять не то! И снова… Еще раз не то!.. Да, здесь нужно терпение, а не спешка. Нужна внутренняя сила, сдержанность чувств, нужен труд. Понимаешь, Надюша, надо держать кисть наготове, но не спешить прикладывать ее к холсту, не спешить, надо думать, думать, думать, смотреть и думать… Надо попросту вовремя сдержать себя, чтобы не делать глупые, дурацкие мазки. А я делаю. Делаю, потому что слишком горю.

— Еще бы. Ведь ты так любишь живопись, и столько лет не держал кисть в руке, — сказала Надя сочувственно.

Его волнение и горячность передались ей, и она внутренне мучалась вместе с ним, но сидела спокойная, чуть побледневшая. Бледность лежала на лице пятнами: резкая на скулах, вокруг щек — на них, может быть из-за этого волнения, не тух румянец, — слабее на лбу и на подбородке. Под черными глазами таились синие тени.