Чаша терпения - Александр Удалов

— Так ведь это арба… А мы с вами люди государственные.

— Трогайте, трогайте, Кузьма Захарыч, — уже сухо сказала Надя.

Только много позже, почти год спустя, она поняла, почему не хотел Кузьма Захарыч встречаться ни с солдатами, ни с жандармами, ни с казаками.

Въезжая на мост, они увидели внизу, в промежутке между кирпичной стеной казармы и высокой насыпью, поднимавшейся к мосту, еще человек пятнадцать рабочих и столько же солдат. Как видно, рабочие настойчиво, но пока еще терпеливо упрашивали солдат пропустить их зачем-то к железнодорожным путям, но солдаты загораживали весь проход и не пускали их.

— Да вы хоть что-нибудь понимаете или нет?! — выкрикнул чей-то молодой, возмущенный и очень высокий голос. — Мы же за вас хотим постоять. Человеки!

— Ведь там же вашего брата-солдата хотят на каторгу увезти, а мы не дадим, — поддержал молодого чей-то густой бас.

— Они смутьяны. Не велено вас туда пускать, — сказал пожилой усатый унтер.

— Ну, добром не пустите, так мы сами пройдем.

— Да чего там с ними толковать! Напирай, братцы!

— А ну назад! — грозно и воинственно прикрикнул унтер и тут же добавил каким-то слезно-умоляющим голосом. — Уйдите, братцы, подобру-поздорову, пока казачки не подоспели. А то быть кровопролитию. Сами знаете, с ними шутки плохи. Уйдите, Христом-богом вас прошу.

Дрожки въехали на мост, и слева, вдали, сквозь знойное душное марево, струившееся над железнодорожными путями, Надя увидела у перрона множество народа. Там, на перроне, стояли длинные столы, за ними сидели какие-то люди в однотонной арестантской одежде, а их окружал строй казаков с шашками наголо. Надя видела, как шашки ослепительно сверкали на солнце.

Сердце ее сжалось.

— Скажите, что там происходит? — обратилась она к солдатам, перегородившим дорогу, не зная, на ком из них остановить взгляд, растерянно ища среди них глазами того, кто бы ей ответил.

Но все внимание их было по-прежнему приковано к толпившимся рабочим, и ей никто не ответил. Солдаты разомкнули свой строй, пропуская дрожки, и снова сомкнули его.

Не успели Надя и Кузьма Захарыч съехать на своих дрожках с моста, как там, позади, пронесся град конских копыт, на мгновенье будто бы затих, а потом снова припустил еще сильнее, звонче, стремительно приближаясь.

— Рра-зойдись! Ж-живо! — послышалась команда. Кузьма Захарыч стегнул лошадь кнутом.

Уже по ту сторону деревянного моста через реку Салар у лошади вдруг отстегнулась подпруга и пришлось остановиться как раз возле небольшой группы рабочих, стоявших на обочине дороги. Кузьма Захарыч соскочил с дрожек и, подтягивая подпругу, завязывая конец ремня на оглобле, успевал о чем-то перемолвиться с рабочими.

— Ну, что там происходит на станции, Кузьма Захарыч? — спросила Надя, когда они снова поехали.

Кузьма Захарыч помолчал, зачем-то оглянулся на нее, сначала через одно плечо, потом через другое, и спросил, понизив голос:

— Про ноябрьские прошлогодние события в Ташкентской крепости слышали?

— Нет, Кузьма Захарыч, не слыхала. А что за события?

Кузьма Захарыч не ответил, легонько подбодрил лошадь кнутом и продолжал молчать.

— Про волнения в Петербурге слыхала… В газетах читала… — сказала Надя, не дождавшись от него ответа, — а про нашу крепость — нет. Ничего не слышала. Да вы скажите, что там случилось?

— Не слышала, так и не надо бы. Да нет, тебе-то вот и надо знать, потому как ты все больше с простым народом дело имеешь, — сказал Кузьма Захарыч вдруг неожиданно и впервые говоря ей «ты». — И кому веришь — тоже расскажи. Осенью прошлого года в Ташкентской крепости восстали солдаты. Ну, отчего люди бунтуют, вам прояснять не надо, — говорил он, снова переходя на «вы». — Только дела настоящего у них не вышло. Смяли их. Судили. И сейчас вот как раз восемнадцать человек отправляют на каторгу. Ну, а рабочие с Красновосточных главных мастерских узнали — да на станцию. Казаки да жандармерия, конечно, не допускают никого к осужденным. Однако пускай не пускай, а правду ни штыком, ни саблей молчать не заставишь и от народа не спрячешь. Осужденных, оказывается, три дня морили голодом. А рабочие об этом узнали да потребовали, чтобы их немедленно накормили. Вот сейчас, когда мы проезжали через мост, им как раз горячую пищу дали. Видели столы длинные?.. А вокруг казаки да жандармы. То-то вот, Надежда Сергеевна, с народом шутки плохи. И нынче, должно быть, это дело миром не кончится. Смотрели с моста, как рабочие кидали шпалы поперек рельсов?..

— Нет, не видала.

Стало быть, плохо смотрели. А вы позорче смотрите вокруг себя, Надежда Сергеевна. Позорче будьте. Но-о!.. — прикрикнул он на лошадь и хлестнул вожжами.

В этот день волнения рабочих Красновосточных и Бородинских мастерских, скопления народа на станции, на железнодорожных путях, Первушинском и перекидном мосту продолжались до позднего вечера, и Надежда Сергеевна осталась в городе. Но спала она плохо: в гостиничном номере было очень душно, и перед глазами возникал то перекидной мост, толпы рабочих, солдат, пожилой усатый унтер, все увещевавший разойтись подобру-поздорову, то столы на перроне, шум толпы, блеск оголенных казачьих сабель…

А в ушах все звучал добрый знакомый голос: «А вы позорче смотрите вокруг себя, Надежда Сергеевна. Позорче будьте».

Они выехали из Ташкента на следующий день еще до солнца, надеясь по холодочку доехать хотя бы до Курбановой кузницы и там переждать самую жару. На перекидном мосту, где вчера стояли рабочие и строй солдат, еще спала пустынная утренняя тишина, только где-то внизу, вдалеке, на железнодорожных путях трубил рожок стрелочника, а ему короткими веселыми вскриками отвечал паровоз.

— Кузьма Захарыч!

— Что, голубушка?

— Чем же кончилось тут вчера?

— Увезли.

— Увезли?..

— Мг-у.

— На каторгу?

— На каторгу. Вон с кого-то рубаху тут вчера спустили, — сказал Кузьма Захарыч, указывая кнутовищем в сторону, под откос, — один ворот да рукава остались. Вон валяются на откосе.

Надя посмотрела туда, куда Кузьма Захарыч указал кнутовищем и действительно увидела на земле, на откосе изодранные синие лоскутья и рукава от рубахи.

— Видно, было дело под Полтавой, — сказал Кузьма Захарыч. — Не испугался мастеровой люд и казачишек.

Надя не отозвалась. Опять она думала о солдатах, которые подняли восстание в крепости, о том, что теперь везут их в Сибирь, на каторгу. Думала о рабочих, которые так смело вступились за осужденных, и не чаяла поскорее увидеть Тозагюль и Курбана, чтобы рассказать им об этом. Видно, глубоко запал ей в душу вчерашний день. После этого дня она действительно стала зорче глядеть вокруг и, может быть, совсем иначе сложилась бы ее судьба, и пошла бы Надежда Сергеевна гораздо легче и быстрее по той дороге, по которой, как она чувствовала, ей надо идти, если б не перебежал ей эту дорогу внезапно приехавший из Петербурга Август.

Намучившись за ночь в душном Ташкенте, плохо выспавшись, укачиваемая рессорами, Надя подобрала под себя ноги, свернулась на дрожках калачиком за широкой спиной Кузьмы Захарыча и задремала.

Очнулась она оттого, что дрожки вдруг остановились и Кузьма Захарыч с кем-то разговаривал. Не открывая глаз, она прислушалась.

— Скажи, земляк, до Яркента еще далеко? — спросил чей-то густой и вязкий голос.

— А вы туда, что ль, направляетесь? — вопросом на вопрос ответил Кузьма Захарыч.

— Да, туда вот подрядился.

— Что ж ты, извозчик, видать, городской, а поехал в уезд, — продолжал Кузьма Захарыч.

— Ну что делать?.. Подрядился, уж еду.

— Да и назад порожняком будешь ехать, — добавил Кузьма Захарыч.

— Да ведь что теперь поделаешь? Подрядился, — твердил свое извозчик.

Надя осторожно приподняла белый марлевый лоскут, которым прикрыла голову, и еще полусонная, нехотя, с ленцой приоткрыла один глаз. Прямо против нее сидел на козлах дородный бородатый мужик лет пятидесяти, с окладистой, не то седеющей, не то сивой, с прозеленью бородой и с удовольствием разговаривал с Кузьмой Захарычем, повернувшись к нему всем корпусом.

— Дай-ка, друже, табачку на закрутку, — попросил он.

— Не водится, — спокойно сказал Кузьма Захарыч.

— Что так? Аль не куришь?..

— Курю, да только местный табак, азиатский. Носовой называется. — Кузьма Захарыч вытянул из кармана желтую, похожую на грушу тыквенную табакерку с ременной кисточкой вместо пробки, показал ее собеседнику. — Вот мое курево.

— Ну и ну! Удивил. Ты что же, совсем азиатом стал?

— Да так вот оно получается, что в городе редко бываю, все больше по кишлакам мотаюсь, с местным населением общаюсь, а махорки здесь саратовской либо моршанской и в диковинку не сыщешь. А ведь курить надо?..

— Курить надо, — согласился собеседник. — В нашем извозчичьем деле не курить, так с тоски подохнешь.