Чаша терпения - Александр Удалов

— Курить надо, — согласился собеседник. — В нашем извозчичьем деле не курить, так с тоски подохнешь.

— Вот я и пристрастился к носовому. Дать, что ли, щепотку?

— Да нет уж, потерплю. Разок пробовал, так слюной изошел. Всю бороду себе заплевал. Вот проснется барин, угостит папиросочкой.

— А что, спит?

— Спит.

— Изволь папиросочку, — сказал другой голос.

Из глубины крытого кожаным верхом экипажа протянулась рука с крупной, как миндалина, коричневой родинкой между большим и указательным пальцем.

Надя приподнялась, не поверила своим глазам: такая родинка была у Августа на правой руке.

— Однако что же ты стоишь, извозчик, на самом солнцепеке? Поехали, — сказал тот же голос. — Далеко ли еще нам ехать?

Тот, кто говорил, высунулся из экипажа, взглянул на дрожки. Долго, несколько секунд, он, оцепенев, смотрел на Надю.

— О, небеса!.. — прошептал он одними губами и медленно снял с головы белую полотняную фуражку с инженерским знаком на околыше.

Надя молчала.

Август медленно вышел из экипажа, остановился перед дрожками, держа в опущенной руке свою белую фуражку.

— Вы… Ведь я вас ищу, — сказал он тихо.

Она все молчала и во все свои огромные черные глаза смотрела на него.

— Ведь я вас ищу, Надежда Сергеевна, — повторил он. — Я к вам приехал.

— Меня… ищете? — произнесла она, как во сне, словно не понимая того, что происходит.

— Да, вас.

Лицо ее изменилось, она все еще не верила тому, что видела, не верила своим глазам.

«Боже мой… Август! Неужели это Август?! Нет, он сейчас исчезнет. Это сон или… явь?.. Конечно, явь! Явь! Август… Живой… Он стоит передо мной и мнет в руке фуражку. А я все молчу… Так долго молчу… Скорее… Хоть слово…»

— Август… Боже мой, откуда вы здесь?… — сказала она.

Лицо его просияло от ее слов. Все эти долгие, как годы, мгновения он смотрел на нее с надеждой и страхом: сейчас, вот тут, пока он стоит, решится его судьба, его жизнь, все, зачем он сюда приехал.

— Пятый день, как я ищу вас, — сказал он.

— Меня? — повторила она. — Но откуда вы здесь?..

— Из Петербурга… за вами. К вам.

Она вдруг спросила холодно, овладев собой:

— За мной?.. Зачем я вам?..

— К вам. Я искал вас в Ташкенте четыре дня. И отчаялся. Но вчера в аптеке мне сказали ваш адрес.

— И сейчас… неужели вы едете ко мне… в Яркент?..

— Да.

— Вот прямо сейчас?.. Ко мне?..

— Да.

Она вдруг опять заволновалась, что-то поискала на дрожках вокруг себя руками, но не нашла. Он, наконец, осмелился, взял ее горячие руки в свои ладони, сказал:

— Здравствуй, Надя… милая Надя…

Не обращая внимания ни на то, что они стоят на солнцепеке, на дороге, окруженной с обеих сторон притихшими камышами, ни на то, что оба мужика с удивлением глядят на них, не догадываясь отвернуться. Август страстно, надолго, словно на целую вечность припал губами к ее рукам.

— Я счастлив… безмерно счастлив, что нашел тебя… Нашел, Надя! — шептал он в ее безучастные руки.

У нее было странное состояние: она знала, что надо остановить его, отнять, наконец, руки или что-то сказать, но вместо этого лишь молча продолжала смотреть на него.

Мужики, словно сговорившись, оба враз кашлянули.

— Кузьма Захарыч, — вдруг сказала Надя. — Это мой муж. Вот… приехал из Петербурга. Познакомьтесь.

«Боже, что я сказала! Ведь он видит, что это ложь!..» — подумала она.

— Нам все едино, — отозвался бородатый извозчик вместо Кузьмы Захарыча, не зная, как отвечать человеку на поклон головы: руку подать или тоже наклонить голову и, не сделав ни того, ни другого, добавил. — Муж или так только… сродственник. — А Кузьма Захарыч промолчал. — Только что же это мы тут на жаре-то стоим?.. Надо ехать.

— Да, да. Надо ехать, — сказала Надя и повернулась к дрожкам.

— Надюша, поедем вместе. В фаэтоне, — сказал Август,

Ошеломленная, она сидела рядом с ним в экипаже, смотрела на него, слушала его голос и все не верила, что это явь, что он живой, а не пригрезившийся, и все такой же ласковый, нежный, одержимый Август. Он стал шире в плечах, руки грубее и сильнее, взгляд под пушистыми женскими ресницами тверже и смелее, брови чернее и строже, только каштановые волосы на голове меньше курчавились. Но что было особенно ново в нем и пленило Надю — это его усы, которых прежде не было, молодые, черные, доходившие лишь до уголков рта.

— Как же ты все-таки решился, — спросила она, — все бросить и уехать сюда, в Туркестан? Ведь ты ничего не знал обо мне.

— Два года назад я окончил училище. Стал работать в Петербурге на электрической станции. Потом я уехал в Германию. Через год вернулся. Но меня ничто не радовало: ни работа, ни электричество, ни родительский дом, ни Невский проспект. Мир был пуст без тебя. Тогда я решил уехать сюда, к тебе, найти тебя, чего бы мне это ни стоило. Теперь я счастлив. Ты здесь, ты со мной — значит я буду жить. Я надеюсь, здесь есть электричество?.. — вдруг неожиданно спросил он.

— Электричество?

— Да. Я имею в виду электрические станции.

— Не знаю, Август.

— Мы еще не знаем и не можем себе представить, какое великое будущее принадлежит электричеству, — продолжал он. — Это целый непознанный мир. В Петербурге мне приходилось работать на Васильеостровской электрической станции с самим Смирновым, который построил эту станцию. Мне посчастливилось видеть и слышать на строительстве электрических станций выдающихся инженеров этого дела — Поливанова, Сушкина, Классона. Это великие люди, Надюша. А ты помнишь электрическую станцию у Казанской площади?

— С какими-то там локомобилями?

— Да. Но… дело не в этом. Локомобили еще долго будут служить технике.

|— Помню.

— А на деревянной барже электрическую станцию помнишь?

— Помню.

— Теперь есть уже более крупные. Имей в виду: сейчас Петербург совсем не тот. Море света.

Да, это был Август. Она все больше узнавала его. Он говорил об электричестве, об Эдиссоне и Поливанове, о Сушкине и Классоне так же увлеченно, горячо, вдохновенно, как когда-то говорил о Рембрандте, Брюллове.

— Когда я объявил отцу и матери о своем решении уехать в Туркестан, они… Сначала мать долго уговаривала меня не делать этого безумного шага… До слез, до истерик всегда доходила, потом прокляла меня и не поехала провожать на вокзал, а отцу на перроне сделалось дурно. Я передал его, падающего, в чьи-то руки, вскочил в вагон и уехал.

Август все говорил и говорил. А Надя молчала. Никогда ни одна музыка не приносила ей столько счастья, ошеломляющего волнения и радости, как его голос, его слова, которые рождались где-то в глубине его сердца и, словно эхо, отзывались в ее груди.

«А как он приедет ко мне сейчас?.. Ведь прежде надо обвенчаться», — подумала она, вспомнив, как представила Августа мужем Кузьме Захарычу, и покраснела. Потом мысленно увидела маленький узбекский дворик, комнату с нишами и земляным полом, где она сейчас жила, и испугалась. «Как же он будет… в этой комнате… с земляным полом?.. Петербург… Германия… И вдруг земляной пол, циновки вместо ковров, семилинейная керосиновая лампа?! — думала она, продолжая глядеть на него, слушать и все мучительнее хмурить брови. «Ему будет так неудобно без привычки. Что же сделать?.. Что сделать?.. Сменить комнату?.. А медпункт? А аптека? Ведь все же вместе… в одном домике».

— Надюша, что с тобой? — спросил он озабоченно, заметив, как она хмурит брови. — Я утомил тебя своими рассказами?

— Что ты, Август! Я просто думаю, что тебе будет неудобно у меня, неуютно. Я ведь очень скромно живу, у меня плохая квартира. А ты…

— Ты меня ранишь! Неужели это может иметь значение сейчас, когда я нашел тебя здесь, на краю земли, проехав полсвета. Подумай только, ведь мы вместе! Вместе навсегда. На всю жизнь! Да?..

— Но… мы должны обвенчаться.

— Непременно. Непременно, Надюша. Завтра же или… когда хочешь.

Надя почти успокоилась. В самом деле, о чем она думает! Ничто на свете сейчас не может иметь для них значения, когда они снова вместе и по-прежнему любят друг друга.

Но она снова вспомнила серый войлок с красными и черными узорами, который лежал у кровати вместо ковра, пиалы на столе вместо чашек с блюдцами, соседскую одиннадцатилетнюю девочку с серебряной серьгой в носу и с двугривенными монетами в тонких косичках, сопливых хозяйских ребятишек, которые поминутно лезли в комнату, и брови снова мучительно сдвинулись. Но Август опять заметил, как на переносице у нее пролегла морщинка, и тихо, чуть коснувшись, разгладил ее своей ладонью, потом украдкой поцеловал.

— Не надо ни о чем думать, слышишь, Надюша.

— Я не думаю.

— Нет, ты думаешь, Скажи, не будешь?..

— Не буду.

Они остановились возле кузницы, чтобы напиться воды из колодца да немного освежить разгоряченные лица. И тут Надя представила Августа своим мужем Курбану.