Политика Меттерниха. Германия в противоборстве с Наполеоном. 1799–1814 - Энно Эдвард Крейе

этот вопрос нельзя ответить определенно: слишком мало фактов. Депеши из посольства в Париже в первые месяцы 1809 года не содержат ни одного важного разговора с представителями правивших дворов государств Рейнского союза, кроме того, что Меттернихом предпринимались попытки привлечь их на сторону Австрии. Ввиду свободы действий, которой Меттерних пользовался на своем посту, и близости к Штадиону, молчание по этому поводу может означать лишь то, что он считал дезертирство участников Рейнского союза из лагеря Наполеона невозможным, вероятно, даже нежелательным. Не то чтобы он недооценивал силу германских воинских контингентов. Он постоянно давал достоверную информацию об их численности и перемещениях. Содержание его венского меморандума от декабря 1808 года в целом соответствовало оценкам Дворцового военного совета, что придает ему особую важность. Исходя из этого факта можно сделать по крайней мере вывод о том, что Меттерних, подобно Штадиону, считал само собой разумеющимся участие в войне войск Рейнского союза на стороне Наполеона и не предпринимал попыток изменить ситуацию.

С другой стороны, нет никаких свидетельств о повстанческом движении в Германии и указаний на то, как Меттерних оценивал перспективы успешного восстания или формирования корпусов свободы на территории Германии. Ближайший намек на это заключается в замечании Талейрана, которое Меттерних с удовольствием цитирует: «Вся Германия поддержит вас». Под Германией Талейран подразумевал народ страны, но отнюдь не князей. Сам Меттерних высказался в аналогичном духе, когда началась война. По его словам, в отличие от обстановки 1805 года, «делами Австрии занят теперь весь народ вплоть до берегов Рейна». На основании этих случайных замечаний трудно прийти к определенному выводу. Проавстрийское общественное мнение заслуживает упоминания даже тогда, когда оно не способно сделать ничего большего, кроме как компенсировать эффективность действий противника, которой Меттерних, видимо, опасался больше всего. Когда до него доходили «правдивые или ложные слухи» о «народных восстаниях» в Северной Германии, он, вероятно, воспринимал эти события как стихийные или случайные, которые заслуживали внимания лишь потому, что мешали членам его семьи вернуться в Вену.

Но возможно, мы слишком строги в требованиях документального подтверждения своих версий. Диппочта между Веной и Парижем была неподходящим средством для обсуждения чувствительных проблем, выходивших за пределы компетенции Меттерниха. Все другие факты слишком явно свидетельствуют о его горячей поддержке программы Штадиона, чтобы оставлять сомнения в их единомыслии по основным проблемам. Несомненно, деятель, который так красноречиво выступал за мобилизацию внутренних резервов Австрии для ведения народной войны, не стал бы стесняться в средствах для поощрения революционного движения в Германии. Если он явно не поддерживал там заговоры, то и не осуждал их. Его послевоенные выпады были направлены не против Штадиона, но против скептически настроенного эрцгерцога Карла, который, в свою очередь, помещал Меттерниха в один ряд с братьями Штадион как главными виновниками несчастий Австрии. В австрийской внешней политике, сокрушался Карл позднее, господствовали деятели, пострадавшие от Наполеона, которые «сочувствовали жертвам его политики даже на иноземной территории». Они цеплялись за «предвзятые мнения, избегали серьезных дискуссий и вместо разумных доводов пользовались остротами и разными трюками…». В общем, было бы справедливо сделать вывод, что Меттерних, хотя, возможно, и отличался меньшим доктринерством и сентиментальностью, чем другие германские беженцы, все же был одним из них, рейхсграфом, одержимым лихорадкой освобождения Германии.

В связи с тесными связями Меттерниха с общенародным подъемом в Австрии в 1809 году крайне важно установить истинную природу этого подъема. Некоторые историки усматривали в военной программе Австрии революционный крестовый поход под знаменем подлинных национальных и либеральных идеалов. Этот вывод подкреплялся радикальной риторикой руководителей военной кампании – восхвалением свободы, обещаниями восстановления и реформирования государственных ассамблей, экстравагантными апелляциями к народным «добродетелям», поддержкой заговорщиков в Германии. В дальнейшем следует признать само собой разумеющимся, что аристократы-изгнанники, собравшиеся вокруг Штадиона, принадлежали к гораздо более просвещенной и энергичной когорте людей, чем их отцы, старшие братья и кузены, которые сосредоточились с мрачной решимостью на возвращении своих поместий и не нашли ничего лучшего в 1814 году, когда настало время их торжества, как предложить реставрацию их прежнего положения с буквально расписанными своими правами, в частностях и в целом.

Любая реставрация, однако, является реформой, по крайней мере в той степени, в какой она стремится ликвидировать причины первоначальной катастрофы. Но способны ли были на реформы люди, рисковавшие имуществом и самим образом жизни, не имевшие возможности выполнить взятые на себя обязательства, остается весьма проблематичным. Главное – отсутствовало согласие по вопросу о том, что представляет собой нация. Фридрих Штадион, Штейн и эрцгерцог Йохан смутно представляли себе германскую нацию как совокупность людей, объединенных общей культурой. Однако большинство других деятелей, включая Филиппа Штадиона и Меттерниха, усматривали в ней народ, который, как и в других государствах, противопоставлен власти. Для них так называемый национализм существовал в реальности в виде провинциального патриотизма, выработанного неприятием централистской и бюрократической практики бонапартизма, или в виде острой ностальгии по старому рейху, тоски по учреждениям, неожиданно приобретшим романтический ореол, после того как они перестали существовать. Например, из Хормайра и Андреаса Хофера вряд ли могло получиться что-либо иное, кроме стойких борцов за автономию Тироля – этаких Вильгельмов Теллей позднего времени. В основе германского национализма того времени, подобно его польскому варианту, лежало кредо аристократов, которые жили мечтами о прошлом – в одних случаях 1803 годом, в других – 1772-м. Хотя национализм в некоторых отношениях и ориентировался на реформы, он все-таки мало напоминал этический национализм и либерализм среднего класса более поздних поколений. Поступало мало серьезных предложений о преобразовании корпоративных земств в современные парламенты, упразднении крепостного права или радикальном изменении социальной и экономической организации феодального поместья.

Наоборот, в отношении аристократии разного статуса проявлялась чрезвычайная заботливость, в том числе к суверенам всеми поносимого Рейнского союза. За исключением явных узурпаторов чужих владений, герцога Берга и короля Вестфалии, всем князьям разрешалось сохранить, как минимум, свои «наследственные земли», а некоторые (подобно самой Австрии) могли сохранить за собой вознаграждения в виде церковных владений, полученные по Имперскому эдикту. В этом смысле «легитимные» претензии подопечных Наполеона могли быть совмещены с процессом реставрации аннексированных владений. В самом деле, инструкции, с которыми в 1809 году Валмоден прибыл в Лондон, а Шварценберг – в Санкт-Петербург, совершенно определенно провозглашали целью Австрии «восстановление законных прав каждого собственника на владение земель, принадлежавших ему до времени узурпации Наполеона».

Что касается Германии, то трудно избежать впечатления, что конечной целью Штадиона была реставрация старого рейха. Ни он, ни кто-либо еще из его окружения не составил плана на будущее, сравнимого с тем, который составил Генц. Почему?