То, что приходит по ночам - Евгения Чеширская

зеленели луга, и больше его не видели. Стадо пришло само, к вечеру, когда на небе показались первые звезды. Степана искали, жена его причитала и умоляла всех вернуть кормильца, но старания селян оказались бесполезны. «Волки», решил староста, и постановил выходить на пастбища по двое.

Второй стала Аглая, молодая, веселая девка, тайком от матери убежавшая в поля на свидание к парню из соседней деревни. Вечером, дождавшись, когда старшие уснут, она выскользнула в приоткрытое окно и… исчезла. До места свидания она так и не добралась – это узнали позже, когда ее родня и мужики с вилами пришли к несчастному жениху за ответом. Думали, украл девку, чтобы выкуп не платить, а тот, прождав любимую до рассвета, уже уверился, что она, коварная, ушла с другим. Аглаю тоже искали, даже старательнее, чем Степана, и даже нашли кое-что – вышитый платок с головы. Он висел на одиноком кустике аккурат посередине поля, колыхаясь на ветру. Самой девки так и не нашли.

В деревне заговорили о волках. Нашлись и те, кто, якобы, слышал по ночам громкий вой на границе с избами, и следы отыскали, только вот это не помогало. Люди как ходили привычными тропами – кто на ярмарку, кто по своим каким-то делам – так и продолжили ходить. И пропадать. И все – за старой мельницей, где обычно пасли коров и высаживали пшеницу. В других местах почему-то все было спокойно.

Причем пропадали все – и дети, и старики, и мужики, и женщины, хоть днем, хоть с утра, хоть поздней ночью. И это было страшнее всего – неизвестность, когда непонятно, откуда приходит беда и почему. Староста все еще пытался доказать всем, и себе в первую очередь, что проблема в распоясавшемся звере, вот только люди не слепые, сельские и прекрасно понимали, что от зверья, любого, даже самого лютого, следы должны оставаться, а тут – ничего.

Когда все поняли, что от старосты толку нет – пошли к местной бабке-травнице за советом. Бабка та мудрой считалась, знающей, детей лечила, роды принимала и вроде как видела что-то.

Та сначала долго отнекивалась, мол, не ее это дело, надо кого-то другого спрашивать, а может и Богам молиться, чтобы милость свою подарили и напасть от деревни отвели, но потом смилостивилась.

– Полуденница это. Дух летний, защитница полей. Обидели вы ее чем-то, по законам жить перестали, вот и пришла сама свое забрать. Как натешится, плату соберет – уйдет.

– Так как же можно? Она ж нам все село сгнобит! Делать-то что, скажи, Матрена, уважь уж, – запричитали женщины, утирая слезы платочками. Мужики стояли поодаль, хмурились, в разговор с вредной старухой не вступали, но слушали внимательно.

– Жертву ей надобно, чтобы успокоилась, да позволила нам дальше поля возделывать. И жертва та должна от чистого сердца идти. Отдайте ей пятерых девок, ровно в полдень, и поле за старой мельницей сожгите дотла. Пять девок – пять лет не возделывать поле – и больше не будет пропаж, – сказала, как отрезала и дверь захлопнула. Жители переглянулись.

Самое страшное – понимали все, что не врала бабка Матрена, говорила, как есть. Получалось, что на одной чаше весов у них пять душ невинных, а на другой – судьба всего села. Покумекали между собой, и решили – жертве быть. Хоть и страшно грех на душу брать, а куда деваться? Матери, чьих дочерей на участь страшную обречь решили, рыдали в три ручья и умоляли всех одуматься, да куда там! На след день похватали пятерых по завету бабки Матрены, в поле отвели связанных и бросили. А потом со всех четырех концов поле-то и подожгли.

Все село тогда слышало крики, а кто-то говорил, что своими глазами в дыме от пожарища видел силуэт женский, огромный, в платье белом. Приняла, значит, Полуденница жертву…

Поплакали, погоревали, да зажили как раньше. Люди пропадать перестали, правда и не ходил в те края никто, боязно было и незачем – поля-то больше не было. Но решили, что сработало наставление Матрены.

Три года прошло, поле не трогали, как договаривались, а на четвертый решили мельницу старую снести, а на ее месте новую построить, рабочую. Начали доски с пола снимать, а там…

Могильник. Кости. Большие и маленькие, человеческие, лежали рядами от самого входа до жерновов. Одежды частично сохранились, и многие матери да жены тогда своих по обрывкам ткани признали. Нашелся и Степан, и Аглая, и другие пропавшие.

Не Полуденница людей на тот свет утаскивала, ой, не Полуденница…

А спросить не с кого. К тому времени померли и бабка Матрена, и староста, а чужаки в их селе если и останавливались, то все как на ладони были. Свой кто-то беду сотворил. Но… разбираться не стали. Все виноваты – и чудовище в человечьем обличие проглядели, и девок пятерых сгубили.

От мысли этой, а может и со страха, все друг на друга коситься стали. Как можно продолжать доверять соседу, если правду не знаешь? Вдруг это он, а умолчал. Со временем кто мог – разъехался по другим деревням да селам, одни старики остались свой век доживать, но не было между ними мира. В спины друг другу плевались, урожаи портили, винили друг друга.

Так и разрушилось мирное когда-то село. Из-за злобы людской, да суеверий. Говорили потом, что на поле том так ничего и не уродилось, а в полночь, если луна круглая да полная, можно увидеть, как пятеро девок в длинных рубахах ходят по границам поля и спрашивают, «За что?». Если им ответить – к себе утащат, и поминай как звали. Но… может это очередное суеверие, кто знает?

Передала свое

Жила у нас в подъезде бабушка Петровна. Одинокая, особенно никем не любимая – даже другие соседки ее возраста с ней не слишком охотно общались, хотя между собой периодически устраивали разные сходки. Все, что эта бабушка делала – сидела на лавочке под подъездом в любую погоду и смотрела. Просто смотрела, по сторонам там, или в пространство. Это было жутко, так что мы, дети, старались обходить ее стороной.

Кто-то даже говорил, что Петровна – ведьма. В доказательство приводили и кота черного, и глаза странные – они у бабушки действительно были какие-то нечеловеческие, один черный, а второй совершенно белый из-за бельма – и то, что якобы в квартире у нее всякие травы да коренья по стенам висят. Не знаю, было ли это правдой, ну, про ведьму, но мне тоже всегда казалось, что есть в ней что-то такое… Страшное. Нет, не в Барсике дело, и не в глазах, просто рядом с ней сразу же