Эм + Эш. Книга 1 (СИ) - Шолохова Елена

— Я тебя и не признала! — усмехнулась она. — В сценический образ вживаешься?

— Как будто ты не накрашенная, — ответила я.

— Ну… я всегда крашусь.

— Может, я тоже теперь всегда буду краситься.

— Влюбилась, что ли? — хмыкнула она, как мне показалось, пренебрежительно.

— Черникова! — одёрнула ей Тамара Николаевна визгливо. — У нас тут не посиделки с подружками, а урок истории!

История — самый противоречивый предмет для меня. Сама по себе история мне интересна. Я вполне могу зачитаться учебником и буквально проглотить несколько параграфов наперёд. Но наша историчка, Тамара Николаевна, — это просто какое-то недоразумение. Её все зовут Истеричкой и не только по созвучию — она действительно часто впадает в истерику. Но не это в ней самое противное, нервы ведь у всех могут шалить, а работа в школе — сплошной стресс, мне ли не знать, глядя на родителей. Хуже всего её неистребимая манера навязчиво проповедовать собственные взгляды. Даже отец, с его диктаторскими замашками, не так раздражает, как она. Каждый урок Тамара Николаевна двигает пламенные речи о благородстве, отваге и целомудрии пионеров-комсомольцев-коммунистов. Даже сейчас, когда уже ничего не осталось, она продолжает повторять одно и то же, как заевшая пластинка. Нет, я сама отношусь с глубоким уважением и даже восхищением и к пионерам-героям, и к комсомольцам-добровольцам, но зачем вся эта патетика? Зачем об этом неустанно ораторствовать? По мне, это всё их выпячивает и в то же время обесценивает, что ли. К тому же, отдельное место в своём панегирике историчка отводит, конечно же, себе. Мы уже наизусть знаем все случаи, рассказанные ею, где она предстала Жанной Д’Арк во плоти, в то время как на самом деле она — просто-напросто ханжа недалёкого ума. И это очень смешно, и очень раздражает, когда человек с окрылённым видом несёт пафосную чушь. А лоб у неё очень маленький. Прямо напрашивается из «Собачьего сердца» Булгакова — «поражает своей малой вышиной». Ну а ханжа она уже потому, что при каждом удобном случае вещает нам о целомудрии. У самой при том двое безбрачных сыновей. Так и тянет порой спросить её после очередного воззвания к «духовной чистоте» и порицания «плотских утех» насчёт сыновей, но мы же люди воспитанные…

На прошлогодней дискотеке по поводу восьмого марта Тамара Николаевна тоже отчебучила: была дежурной (папа всегда созывает армию учителей в дежурные на время дискотеки) и засекла Светку Черникову с Куприяновым. Те целовались в самом дальнем углу — это ещё их разглядеть надо было. Но Тамара Николаевна, конечно же, разглядела и встала рядом с ними, прямо чуть ли не впритык, и гипнотизировала скорбным взглядом, не говоря при этом ни слова. Собственно, может, и говоря, может, что-то буркнула под нос — всё равно музыка гремела. Но кайф она им, конечно, поломала, как выразилась Светка. И потом, на уроках во всех классах распиналась с гордостью, как она сумела предотвратить акт разврата. Отцу тоже донесла и ходила преисполненная чувством собственной важности и нужности.

Так что урок истории — это для меня разрыв и метания. И я бы, может, смотрела сквозь пальцы на эти её замашки, веди она свой предмет нормально. Но Тамара Николаевна из урока в урок шпарит чисто по учебнику, как будто своей мысли нет.

Как будто почитать побольше, найти что-нибудь интересное по теме — невозможно. Может, я, конечно, придираюсь. Просто нас так приучила русичка, Людмила Николаевна. Она всегда говорит: «Учебники — для вас». А сама столько всего рассказывает, чего в них нет, что диву даёшься, откуда она только всё это знает. И к слову, правильно делает. После её рассказов воспринимаешь и Толстого, и Бунина, и Достоевского как живых людей. И интерес сразу просыпается.

Пока историчка озвучивала параграф о культурной революции восемнадцатого века, мы со Светкой помирились и теперь решали, какую будем исполнять песню на вечере. Вообще-то думали взять что-нибудь легкомысленное и зажигательное, но обе неожиданно сошлись на «Юноне». Мы уже как-то раньше, года два назад, подбирали с ней мелодию «Я тебя никогда не забуду», впечатлившись пластинкой с оперой «Юнона и Авось». И тут вдруг всплыло в памяти, и сразу решили — берём её! У меня даже скребущее чувство из-за нежелания участвовать вмиг улетучилось. Договорились с ней, что после сбора у Мочаловой пойдём ко мне репетировать.

— Тебе и не накрашенной хорошо, — заметила Светка. — Ты для блондинки и так очень яркая.

И что это? Комплимент или намёк, что я скверно накрасилась?

Историчка тоже на меня таращилась весь урок, но, слава богу, оставила свои измышления при себе, даже если они и имелись.

Вторым уроком у нас стояла алгебра. Я по привычке посмотрела расписание и у 11 «В» — физкультура, потом иностранный. Совсем не по пути, никаких пересечений. А мне так хотелось встретиться с Шаламовым. Нет, я не томилась, как раньше, с Борей, не изнывала с тоски, наоборот, во мне как будто проснулось какое-то новое чувство и оно не только волновало, но и окрыляло, что ли. Ну и, конечно, после той пятницы очень хотелось знать — изменилось ли что-нибудь для него. Ведь тогда что-то точно было! И он это тоже почувствовал, но запало ли оно ему в душу, как мне? Впрочем, после третьего урока мы так или иначе встретимся — в столовой.

Но встретились мы раньше и… лучше б не встречались. Столкнулись с ним как раз после алгебры. Вся их компашка собралась на лестничной площадке между вторым и первым этажом. Пройти мешали, но кого из них это волновало? Он вообще восседал на подоконнике по-царски, обнимая… Шестакову! Кто говорил, что они поссорились? Кто утверждал, что он её избегает? Он обнимал её совершенно по-хозяйски, и та просто млела и прижималась щекой к его плечу. Вот такую картинку я наблюдала, чувствуя, себя при этом полной дурой. Нафантазировала-то себе: что-то было, промелькнула искра! Фу!

На секунду, даже нет, на мизерную долю секунды мы встретились взглядом, но я тут же прошла мимо. Хотя успела заметить, что он при виде меня встрепенулся, что ли, и аж выгнул в удивлении бровь.

Честно говоря, я ведь не строила на его счёт никаких планов, не мечтала о нём, как та же Светка, не собиралась встречаться с ним. Но увидев его с Шестаковой, неожиданно для себя расстроилась и очень сильно. Нет, ну какая же я всё-таки дура… Хорошо ещё, приучена держаться, а то слёзы так и жгли глаза.

Третий урок высидела как на иголках. Со Светкой даже разговаривать не хотелось. Если б не её россказни, я бы не навоображала себе чёрт знает что. Хотя та и сама погрузилась в печаль — тоже ведь имела счастье лицезреть сладкую парочку. В столовой я намеренно села, спиной, так, чтобы не видеть его, да ещё и спряталась за колонну. Могла бы вообще не ходить — всё равно аппетит как отбило. Поковырявшись для приличия в шницеле, пошла к окошку. Сдала посуду и прямиком на выход. Столовая наша располагалась в отдельном одноэтажном корпусе, пристроенном к школе много позже. Этакий аппендицит, но нужный, даже необходимый. Только коридор, что вёл от столовой в основной корпус, занимал добрую сотню метров, если не больше. Причём изогнутую. Отсюда и ассоциации с пищеводом.

Там меня Шаламов и нагнал. Неожиданно подлетел сзади. Я оглянулась, и всё внутри перевернулось. Уставилась на него и снова краснею. Это уже, похоже, какой-то условный рефлекс на него. Но какие же у Шаламова синие глаза! Какой он вообще… невозможно красивый!

Я невольно сглотнула — вдруг пересохло во рту. И язык-предатель онемел. Он разглядывал меня с какой-то весёлой жадностью. Губы его дёрнулись и приоткрылись, будто он собрался что-то сказать. Но тут со стороны столовой послышались шаги — торопливое цоканье каблуков, — а затем голос, жеманный, ненавистный: «Эдик! Эш! Ты меня ждёшь?».

Он сразу выпустил мой локоть и отошёл на пару шагов. Взгляд его одномоментно стал совсем другим, небрежным, а когда из-за поворота вывернула Шестакова он с насмешкой бросил: «Ну, как здоровье? Кстати, ничего такой боевой раскрас».

Шестакова прыснула, подхватила его под руку, и они ушли вместе. А я осталась, как выражается Шулейко, «обтекать». Серьёзно, мне не было так обидно, даже когда отец назвал меня полным нулём. Но я и тогда разревелась, а сейчас… казалось, меня так и разрывает в клочья изнутри. Только вот хоть умри, а нужно держать себя в руках.