Ассасин Его Святейшества - Тим Северин

– Спроси Кунимунда: может, он что-то видел или слышал, что именно было среди сокровищ, когда крепость взяло наше войско? – вновь обратился я к саксонцу. – Может, он что-нибудь такое заметил?

Но гепид в ответ на заданный Беортриком вопрос покачал головой.

– Он валялся с раздробленной ногой. Так что ничего не знает, – перевел мой товарищ.

Я мрачно оглядел свои записи. Написать получилось всего несколько строк, чего явно было недостаточно для сколь-либо подробного перечня сокровищ. Пожалуй, придется напрячь воображение – быть может, сделать дополнительную зарисовку Хринга с несколькими правдоподобными деталями? Пусть Арн хотя бы убедится, что я действительно побывал в крепости.

Тут вопрос задал сам Кунимунд. Судя по выражению его лица, он действительно старался чем-нибудь помочь.

– Что он говорит? – спросил я у саксонца.

– Что он служил пастухом, а еще и конюшим у кагана. Он сожалеет, что не может что-либо рассказать о ценных предметах. Единственные ценности, что находились в его ведении, – это конская упряжь кагана и разные шорные предметы.

Мне вспомнилась пряжка с грифоном, виденная мной в Риме. Я думал, что она поясная, но теперь становилось ясно, что она могла быть и предметом конской сбруи.

– А у кагана была дорогая упряжь? – спросил я.

– Седло было украшено драгоценными каменьями, вделанными в золотые стремена, а доспех лошади был украшен золотым орнаментом, – услышал я в ответ.

– Эти предметы тоже были зарыты? – спросил я.

– Некоторые.

Еще одно разочарование.

Я взял еще один лист пергамента, изобразил на нем клеймо мастера, скопированное с того золотого сосуда, и протянул для ознакомления гепиду.

– Спроси его, знакомо ли ему это? – сказал я Беортрику.

Кунимунд, прищурившись, долго разглядывал символы, после чего поднял глаза, в которых мелькнуло осознание, и дал ответ.

– Он полагает, что видел такие же на золотом нагруднике кагана, – перевел Беортрик.

Я указал себе на грудь, чтобы удостовериться, что правильно его понял. Но гепид покачал головой. Он повел меня туда, где в загородке стояли лошади. Одна из них пошла к нам навстречу, надеясь получить чего-нибудь съестного. А мне внезапно вспомнилось изображение воина на сосуде. Там он изображался в седле с подпругой, проходящей через лошадиную грудь, чтобы седло не съезжало назад. А с подпруги свисали украшения – несомненно, из золота, – самое заметное из которых находилось по центру.

Я развел руки на расстояние десяти дюймов, указывая примерный размер нагрудника.

Хозяин лачуги кивнул.

Тогда я опять обратился к Беортрику:

– Он знает, кто сделал тот нагрудник?

Снова последовал кивок от гепида и перевод:

– Кунимунд говорит, что тот нагрудник оказался сильно погнут, когда на него невзначай наступила лошадь. И чтобы выправить, его отправили кузнецу по золоту.

Я едва мог скрыть охватившее меня волнение:

– А где он, тот кузнец по золоту?

– В половине дня конного хода к югу, – послышалось в ответ.

Расплывшаяся по моему лицу улыбка, похоже, выдавала нахлынувшее на меня облегчение. Мне открывался шанс разыскать аварского золотых дел мастера и убедить его сделать копию сосуда с воином.

Не заботясь о том, что гепид видит мой денежный пояс, я вынул золотой солид и втиснул ему в ладонь.

– Я хочу, чтобы ты завтра же отвел нас к тому кузнецу по золоту, – сказал я.

– Может, он умер или бежал, – поумерил мой пыл Беортрик. Но я уже готовился расспросить кузнеца, что ему известно о грифонах.

Двое наших сопровождающих наотрез отказались соваться в глубь аварской территории. Один из них между спазмами кашля напомнил, что у них есть приказ не ехать дальше Хринга, а его тучный коллега не без удовольствия добавил, что торчать им здесь остается не больше двух дней. Если же мы к той поре не возвратимся, то они отправляются назад к своей караульне. Эта пара была столь неуступчива, что потребовала оплаты за присмотр скотины Кунимунда, если мы с Беортриком решим ехать дальше. Я не споря дал им мзду: гепид был мне необходим в качестве проводника.

Лачуга Кунимунда была чересчур мала, чтобы вместить троих, и на ночь мы устроились в выгоревшем жилище, посменно карауля друг друга. Я убедился, что мне не мешало бы взять в путь плащ поплотнее: ночь выдалась весьма холодной, а первые проблески рассвета явили иней, поблескивающий на почернелых столбах палисада. На завтрак гепид подал нам по кувшину все того же молока, после чего из еще одной полуразрушенной лачуги, служившей стойлом, привел довольно жалкого вида клячу. Но наружность ее оказалась обманчивой. Едва местный житель вывел нас с Беортриком за палисад и повернул к югу, как его лошаденка ходко перешла на рысь, поглощающую мили одну за одной. Мы со спутником едва за ним поспевали.

Мы ехали под пасмурной синью осеннего неба, а местность вокруг была примерно одного плана – травянистые просторы между низкими округлыми холмами чередовались с кочковатыми низинами в пятнышках озер и поросших камышом непроточных прудов, где сально поблескивала затянутая ряской вода. Местами были видны следы человеческого пребывания. Навстречу нам попадались кучки курганов, похожих на несоразмерно большие муравейники. По словам Беортрика, так помечались места погребения племенных вождей, чьи безвестные народы пасли в этих местах скот еще задолго до того, как сюда нагрянули авары.

– Люди вроде гепидов? – уточнил я.

В тот момент мы проезжали скопление из шести-семи курганов. Каждый из них все еще был выше человеческого роста, хотя ветры времени значительно их сгладили.

– Возможно. Авары пришли сюда как завоеватели, – рассказал мой товарищ.

Его слова вызвали в моей памяти образ высокородного воина, победно влекущего за волосы своего пленника.

Саксонец кивнул на Кунимунда, который держался несколько впереди:

– Авары считаются народом господ, стоящим над гепидами и прочими племенами, которых они подмяли под себя.

Внезапно Беортрик натянул поводья своего коня, соскочил с седла и что-то подобрал с земли – как оказалось, кусок овечьего помета, свежий и лоснящийся.

– Я так и думал, – сказал он, протягивая мне находку. – Признаки выгона скота я замечаю уже на протяжении нескольких миль. Похоже, здесь где-то невдалеке деревня.

Вскоре впереди и впрямь показалась разрозненная кучка бедняцких жилищ, каждая с малюсенькой овощной делянкой. Протоптанная улочка была всего одна. Вдоль нее тянулась пара длинных сараев для зимовки скота, а больше почти ничего и не было. И опять я не смог заметить каких-либо аварских черт в лицах людей, вышедших из жилищ поглазеть на нас, – в основном это были женщины и маленькие дети в навернутых слоях рваного тряпья. Вид у них был явно оголодавший. Из мужчин здесь были лишь седобородые старики – вероятно, здоровые телом взрослые и молодежь находились где-то на травянистых просторах со своими стадами. Один из старших тепло приветствовал спешившегося Кунимунда, хотя я подмечал и враждебные взгляды, направленные на нас с Беортриком. Мы по-прежнему сидели в седлах.

После короткого разговора с нашим проводником старик указал на строение, стоящее поодаль. Кунимунд, повернувшись, улыбчиво поманил нас рукой: мол, идемте. Я слегка замешкался и глянул на саксонца, и тот, поймав мой вопрошающий взгляд, коротко пожал плечами. Он тоже был не вполне уверен. Наконец, я решился: что толку было мешкать теперь, когда уже был проделан весь этот дальний путь? Спрыгнув с лошади, я передал ее поводья старику. Беортрик присоединился ко мне, и мы вместе настигли гепида, хромающего к тому строению. К нему был приспособлен навес, набитый древесным углем и большущей кучей сухого конского навоза.

Дощатая дверь, ведущая в помещение, была приоткрыта, и, заходя вслед за Кунимундом через порог, я вдохнул едкий запах дыма и жженого дерева. Внутри царили скученность и кавардак. Здесь, в помещении со щербатым земляным полом и высоким потолком, было довольно просторно и стоял удушливо-металлический запах. Дальняя часть жилища была отделена ширмой, за которой, по всей видимости, обитал кузнец, а печь находилась посередине рабочего помещения. Она напоминала пузатый глиняный горшок примерно три локтя в высоту, с очень толстыми стенками. Сбоку к ней притыкался зев больших мехов. На печи в беспорядке вперемешку с отходами ремесла валялись различные инструменты – клещи, кочерги, молотки и молоты, чашкообразные тигли… Также там стояло ведро с водой, а рядом на полу были во множестве рассыпаны глиняные обломки и обрезки металла и стояла пара низких трехногих табуретов. Сам же работник находился сбоку – он коленопреклоненно стоял на земле, одной рукой удерживая клещами странной формы ком глины на каменной глыбе. В другой руке у него был молоток, которым он постукивал по глине. На моих глазах глина начала трескаться и крошиться, распадаясь на куски, а в ее сердцевине стал постепенно проглядывать металлический оголовок топора.