Записки с того света - Александр Тимофеев

тормозил или поворачивал, и мы с трудом удерживались на своих полированных скамьях. Для того чтобы не упасть, надо было постоянно держать ноги на весу, упираясь ими в стену напротив.

Иначе мы сразу бы слетели со скользкой и уже мокрой от пота гладкой железной скамьи.

Приходилось быть максимально сосредоточенным и пребывать в постоянном напряжении, чтобы не свалиться.

Все было мокрое. Пот ручейками струился по голове и телу.

Футболка, которая выполняла роль полотенца,

стала мокрой насквозь.

Ноги скользили по стене.

Мы постоянно терлись телами друг об друга, когда машина резко тормозила или, наоборот, стремительно набирала ход. Соприкосновение с мокрым телом другого человека было неприятно, но неизбежно.

Бразильские полицейские любят лихую езду.

Главное – не упасть со скамьи, так как, будучи в

наручниках, сгруппироваться сложно. И если при резком торможении или при наборе скорости мы все-таки как-то удерживали друг друга, то, когда машина неожиданно уходила направо или налево, надо было что есть силы держаться ногами о противоположную стену. Мои вьетнамки соскальзывали

и слетали. Федя заметил это и однажды, выждав момент, с радостью подхватил их, подвинув мне

свои. Я не надел их. Я не реагировал.

Он, как обезумевший петух, стал кричать: «Какие они хорошие, мне как раз нужны белые, возьми мои! Я дурак, я крейзи, мне ничего не будет».

«Лишь бы не упасть! – думал я. – А с тобой, придурок, мы потом поговорим».

Без вьетнамок сохранять равновесие получалось даже лучше.

Периодически я опускал ноги, так как все время держать их на весу было тяжело.

Федя постоянно что-то бубнил. Как одержимый.

Это сильно напрягало. Я старался абстрагироваться от происходящего.

Потом он начал пердеть, улыбаясь при этом.

Я держался как мог.

Наша машина уже набрала ход, думаю, мы выехали из Сан-Паулу. Оттого что быстро ехали или из-за того, что уже наверняка наступило темное время суток, в камере уже не так парило. Но по-прежнему было очень душно, так как единственным источником воздуха служил маленький вентилятор в углу, который еле-еле работал.

Вдруг Даниэл увидел на Феде мои вьетнамки.

И сразу грозно крикнул: «Давай, сука… снимай!»

Федор стал говорить, что мы, дескать, обменялись. Даниэл спросил у меня: «Это так?» Я покачал головой: нет.

Увидев, что глаза Даниэла вновь налились кровью и стали такими же, какими были перед предыдущей стычкой, Федя снял мои белые вьетнамки и подвинул их ко мне, злобно смотря на меня.

Я смотрел ему прямо в глаза и молчал. Все это, а в особенности то, что я тяжело смотрю ему в глаза и молчу, вывело Федю из себя окончательно.

Он стал грязно обзывать меня, посылать в мой адрес различные проклятия и угрожать какой-то расправой по приезде в «Итаи».

На этот раз уже я вышел из себя и сказал, что это не мне, а ему будет конец, когда мы приедем.

Я матерился (чего в общем-то никогда не делаю) и уже слабо контролировал себя.

Меня переполняла ярость, весь накопившийся стресс вышел наружу. Я что есть силы двумя руками (они у нас были в наручниках) залепил Феде

в ухо, он присел на лавку, прижал голову к рукам

и старался ударить меня ногой. Я тоже стал бить его ногами, наши ноги переплелись, он схватил мою ногу и стал щипать ее. Тут на помощь подоспел Даниэл и огрел его двумя руками по темени, Федя завалился.

Мое сердце бешено колотилось, в висках стучало так, как будто били куранты. У меня было ощущение, что я просто убью его сейчас. В прямом смысле этого слова. Я яростно бил Федю пятками, стараясь попасть ему в голову, и орал: «Я убью, я просто убью тебя сейчас, придурок! Тебе конец, ублюдок!»

Федя свернулся калачиком и обнимал голову руками.

Меня начал успокаивать Даниэл, который увидел, что я уже не в себе. Он закричал: «Рус, рус, транквила, транквила (то есть успокойся), крейзи мен, крейзи мен, рус, транквила», – и, навалившись, обнял меня своими руками в наручниках, отстраняя от Федора.

Если бы он не сделал этого, я не знаю, что было бы…

Мы проехали только малую часть дороги…

Я сел на скамью. Даниэл повторял: «Транквила, рус, транквила, транквила».

Негритенок что-то запричитал. Я дернулся в его сторону и замахнулся на него, крикнув: «Заткнись, ты, за-ткнись!» Тот сразу съежился.

Это уже была немотивированная агрессия.

Даниэл вновь стал буфером между нами.

Федор продолжал лежать. Через какое-то время он с трудом поднялся. Я тоже встал, посмотрел ему в лицо – как ни странно, особых повреждений у него не было видно. Так, по мелочи – небольшие кровоподтеки. Основные удары пришлись на его затылок и шею.

Даниэл сразу встал, выставив руки между мной и Федором.

Федя зло смотрел на меня.

Сплюнул на пол кровь изо рта.

Я собрал всю слюну и плюнул ему в лицо.

Он вытерся.

Я улыбнулся и плюнул еще раз.

Даниэл сказал: «Все, все, хватит».

Белесые глаза, кровь и слюна

Ни я, ни Федор не произнесли ни слова. Как два боксера перед боем.

Я присел и зло посмотрел на негритенка, тот был еле живой. Сидел прямо, упираясь ногами об стену, и со страхом смотрел на нас троих.

Он, наверное, думал: «Ну и головорезы мне попались – грозный Даниэл, сумасшедший Федор и этот русский, который вообще оказался самым агрессивным из них».

Мы ехали дальше, привычно тряслись.

Сказать, что я успокоился, было нельзя.

Мы все просто молчали.

Нам предстояли еще долгие часы бесконечной дороги.

По всей видимости, уже наступила ночь.

Значит, мы едем без воды и еды уже где-то часов пять, учитывая остановки.

Во рту пересохло.

Ужасно хотелось пить.

Нас клонило ко сну. Даниэл первым склонил голову к ногам и дремал, насколько это было возможно, раскачиваясь в такт движению машины.

Периодически на резких поворотах он поднимал голову.

Машина ехала уже на небольшой скорости – вероятно, из-за того, что была ночь и мы тащились по сельским дорогам. Здесь тряска была не из стороны в сторону, а больше вверх-вниз.

Из-за потенциальной опасности, исходящей от Федора, я побаивался опустить голову. Чего можно ждать от него? Чего угодно. Больше всего я опасался того, что этот вурдалак укусит меня своим кровавым ртом. Учитывая его образ жизни… он мог болеть чем угодно.

Он говорил мне еще в «Пинейросе», что, дескать, болеет… и жить ему осталось недолго.

Тогда я воспринимал это равнодушно, как давление на жалость, поскольку он постоянно что-то просил у меня. Сейчас же его кровавый рот и безумные глаза уже не вызывали у меня прежнего безразличия.

Он все время ерзал, как будто сидел на шиле, то выпрямлял спину, то клал голову на ноги, то шевелил плечами и так далее.

Я держал его в поле зрения.

Через какое-то время из него вновь полился словесный поток: он бормотал, как одержимый, бессвязно, какими-то кусками рассказы из своей жизни.

Но теперь уже исключительно по-русски. Время от времени в