Шрам - Марина Дяченко

– Ха! И точно, вот он, птенчик!

В сознании Эгерта снова случился провал.

Кажется, он даже не сопротивлялся; его вытащили из экипажа, лошади испуганно поводили мордами, косясь на огромное дерево, лежавшее поперек дороги и преграждавшее путь. Кучеру с оплывшим, почти закрывшимся глазом связывали руки, и он услужливо подставлял их, жалобно улыбаясь. Из багажного отделения летели узлы и корзины торговца – часть их, выпотрошенные, как заячьи тушки на базаре, валялась тут же.

Эгерта обыскали – добычей послужили лишь фамильная шпага да золоченые пуговицы на куртке. У писца отобрали кошелек; торговец только трясся да всхлипывал, глядя, как взламываются замки на пузатых сундуках. Девушку держали за руки сразу двое; она вертела головой, переводя взгляд с одного на другого, и что-то просительно повторяла.

Разбойников было пять или шесть – Эгерт был не в состоянии запомнить ни одного лица. Закончив грабеж, они рассовали добычу по седельным сумкам и сгрудились вокруг дилижанса. Писца привязали к торговцу, возницу – к дереву, только Эгерта оставили свободным – но он и не мог бежать, ноги не служили.

Собравшись в кружок, разбойники по очереди совали руки в чью-то шапку – Эгерт с трудом сообразил, что кидают жребий. Чернобородый удовлетворенно кивнул; те двое, что держали девушку, выпустили ее локти – чернобородый по-хозяйски взял ее за плечо и повел к дилижансу.

Эгерт видел ее круглые глаза и дрожащие губы. Она шла, не сопротивляясь, только без устали повторяя какую-то обращенную к мучителям мольбу. Чернобородый втолкнул ее в экипаж; остальные выжидательно расположились на траве. Дилижанс качнулся; заскрипели, мерно прогибаясь, рессоры, и приглушенно вскрикнул изнутри тонкий голос.

Разбойники бросали жребий еще и еще. Эгерт потерял счет времени, сознание его раздвоилось: он то и дело кидался на разбойников, круша им ребра и ломая шеи – а потом понимал внезапно, что по-прежнему сидит на земле, вцепившись скрюченными пальцами в траву и мерно раскачиваясь взад-вперед, свободный – и связанный по рукам и ногам болезненным, воспаленным ужасом…

Потом он снова провалился, потерял память и способность соображать. По лицу его хлестали ветки – кажется, он все-таки бежал, только ноги, как в плохом сне, отказывали и подгибались. Сильнее боли и страха мучило в те минуты желание не-быть – не быть, не рождаться, потому что кто он теперь, светлое небо, кто же он после всего этого, и какое преступление ужаснее того, что уже совершило чудовище страха, поселившееся в нем против его воли, раздирающее его изнутри…

А еще потом наступила темнота, и все кончилось.

Старому отшельнику, который жил в землянке у ручья, уже случалось находить в лесу людей.

Однажды трескучим зимним утром он обнаружил в чаще девочку лет четырнадцати; белая и твердая, как статуя, она сидела, привалившись спиной к стволу, и сжимала в руках пустую корзинку. Отшельнику так и не довелось узнать, кто она была и что привело ее навстречу гибели.

В другой раз он нашел в лесу девушку – окровавленную, покрытую синяками, одержимую бредом. Он принес ее в землянку – но на другой день пришлось похоронить и ее тоже.

Третьей находкой отшельника стал мужчина.

Это был красивый и сильный молодой человек; он оказался намного выше и тяжелее самого отшельника, и потому тащить его через лес было особенно трудно. Едва переводя дыхание, старик умыл его водой из ручья – тогда найденыш застонал и открыл глаза.

Отшельник обрадовался – по крайней мере этого не придется хоронить! Он всплеснул руками и одобрительно замычал – с рождения лишенный дара речи, он только так и умел выражать свои чувства.

…По поверхности ручья стелились водяные травы. Темно-зеленые верхушки их пытались уплыть по течению, простираясь, будто в мольбе – но корни, увязшие в темном земляном дне, удерживали их. Над ручьем зависали стрекозы – грузные, глупые, перламутровые, как дамские украшения.

Эгерт Солль днями напролет просиживал над водой, глядя на стелющиеся стебли и на стрекоз. Иногда это зрелище разнообразилось – склонившись над темным зеркалом, Эгерт видел в нем худого бродягу со шрамом на щеке. Редкая рыжеватая щетина не могла скрыть отметины.

Отшельник казался совершенно безопасным существом – но Эгерту понадобилась целая неделя, чтобы научиться не вздрагивать при его приближении. Добросердечный старик соорудил для гостя постель из высушенной травы и честно делил с ним трапезу – рыба, да грибы, да невесть из чего выпеченные лепешки сменяли друг друга с завидным постоянством. Взамен от Эгерта требовалось немного – собрать хвороста на другом берегу ручья или поколоть заранее припасенные дрова; впрочем, почти сразу же стало ясно, что для Солля и это непосильный труд.

Через ручей вел хлипкий мостик – три не очень толстых ствола, кое-как связанные веревками. Сам ручей в этом месте был Эгерту по пояс, а мостик почти не возвышался над поверхностью воды – и все-таки Соллю было страшно доверить расползающимся бревнам вес своего тела.

Отшельник издали смотрел, как молодой и сильный мужчина безуспешно пытается преодолеть возникшее перед ним препятствие. Шаг по мосту, от силы два – и позорное бегство назад; стянув сапоги, Эгерт попробовал перейти ручеек вброд – и снова отступил, потому что от ледяной воды свело судорогой ноги. Никто так никогда и не узнал, что подумал тогда отшельник – ведь он был нем и привык держать при себе свои мысли.

На другой день Эгерт перебрался-таки через ручей. Он полз на четвереньках, мертвой хваткой цепляясь за бревна; только достигнув, наконец, твердой земли, бывший гуард – мокрый, дрожащий, с бешено колотящимся сердцем – решился открыть глаза.

От землянки за ним наблюдал старик, но у Эгерта уже не было сил, чтобы стыдиться. То был немой свидетель – такой же, как сосны, как небо, как ручей…

Колоть дрова Соллю так и не пришлось. Чурбан с воткнутым в него топором мгновенно напомнил о плахе, казни, смерти; широкое лезвие несло в себе боль, рассеченные мышцы, сухожилия, разрубленные кости, потоки крови. Ясно, будто воочию, Эгерт увидел, как, соскальзывая с чурбана, топор врезается в ногу, в колено, дробит, увечит, убивает…

Эгерт не смог взять в руки столь ужасное орудие. Впрочем, старик и не настаивал.

Так проходили дни за днями; сидя у воды, глядя на воду и на стрекоз, Эгерт снова и снова вспоминал все, что случилось с лейтенантом Соллем, превратив его из блестящего храбреца в жалкого трусливого бродягу.

Он и рад был бы не вспоминать. Он горячо завидовал отшельнику – тот мог, похоже, часами ни о чем не думать, и тогда на рябое, поросшее редкой бороденкой лицо его ложилась печать неземной беспечности и неземного же покоя. Эгерту такое счастье было недоступно, и стыд, раскаленный как сковорода, порой заставлял его биться головой о землю.