Шрам - Марина Дяченко

Бок о бок с Соллем сидел унылый, неопределенных лет субъект с висящим, как капля, сизым носом и короткими, сплошь в чернилах пальцами. Эгерт про себя определил его, как бродячего писца.

Плавно покачивалась туша дилижанса; купец прикорнул, навалившись лицом на раму, девица безуспешно ловила назойливую муху, писец, не отрываясь, глядел в пространство, а Эгерт, у которого от неудобной позы ныла спина и затекали ноги, думал о прошлом и будущем.

Прожив двадцать лет в Каваррене и никогда не удаляясь от него на сколько-нибудь значительное расстояние, он получил теперь возможность увидеть мир – и эта возможность более пугала, нежели радовала. Мир оказался неуютным, бесформенным средоточением городишек, селений, постоялых дворов, дорог, по которым бродили люди – угрюмые, иногда опасные, чаще равнодушные, но неизменно неприятные Эгерту незнакомые люди. Солль чувствовал себя неухоженным, измученным, затравленным; сейчас, прикрыв глаза в мерно покачивающемся дилижансе, он в который раз отчаянно пожелал, чтобы все происходящее с ним оказалось дурацким сном. На какое-то мгновение он искренне поверил, что сейчас проснется в своей постели и, разлепив глаза, увидит кабанов на гобеленах, и позовет слугу, и умоется чистой водой над серебряным тазом, и будет прежним Эгертом Соллем, а не жалким трусливым бродягой; он так искренне в это поверил, что потрескавшиеся губы сами собой улыбнулись, а рука провела по щеке, будто прогоняя дремоту.

Пальцы его наткнулись на длинный рубец шрама. Эгерт вздрогнул и открыл глаза.

Торговец глухо похрапывал; девица поймала наконец муху и, зажав насекомое в кулаке, с интересом прислушивалась к звукам, издаваемым несчастной пленницей.

Светлое небо! Вся жизнь Солля, вся счастливая и достойная жизнь его тысячей осколков летела в невообразимую пропасть, позади него оставались позор и боль, которые страшно было вспоминать; впереди его ждала серая, мутная, тошнотворная неизвестность, о которой страшно было помыслить. За что?!

Солль снова и снова задавал себе этот вопрос. В корне всех обрушившихся на него бед лежала трусость, внезапно проснувшаяся в душе храбреца; но как, почему, каким образом стало возможным такое перерождение? Откуда пришла болезнь?

Дуэль с незнакомцем. Эгерт то и дело возвращался к ней мысленно и всякий раз удивлялся: неужели одно поражение способно было так сломить его? Одно нелепое, случайное поражение, произошедшее без свидетелей…

Он изо всех сил сжал зубы и уставился в окно, за которым уже бесконечно долго тянулся сырой, темный лес.

Копыта лошадей выбивали ровный дорожный ритм; торговец проснулся и развернул узелок с ломтем хлеба и копченой куриной ногой. Эгерт отвернулся – он был голоден. Девица уморила наконец муху и тоже потянулась за узелком, в котором оказались булочка и кусочек сыра.

Писец, по-видимому, раздумывал, не пора ли и ему поужинать – когда в размеренном ритме лошадиных копыт появились вдруг лишние, фальшивые ноты.

Дилижанс дернуло – сначала вперед, потом как-то неуклюже вбок; неразборчиво, испуганно закричал возница на передке. Топот копыт послышался сзади и сбоку; торговец вдруг побледнел как мел, и рука его, сжимающая лоснящуюся от жира куриную ногу, крупно затряслась.

Девица удивленно завертела головой; на губах у нее белели приставшие крошки. Писец икнул; Эгерт, ничего не понимая, но чуя недоброе, вжался лопатками в потертую обивку.

Впереди что-то грузно ударилось о дорогу; дилижанс резко сбавил ход, Эгерт едва не полетел вперед, на торговца.

– Осади! – зло выкрикнул мужской голос откуда-то сзади. – Осади, стой!

Истерически заржали сразу несколько лошадей.

– Светлое небо… – простонал торговец. – Нет… Нет!

– Что это? – тонко спросила девица.

– Разбойники, – объяснил писец спокойно, как у себя в конторе.

Сердце Эгерта, несчастное боязливое сердце, одним судорожным движением прыгнуло вверх, к горлу, чтобы тут же провалиться вниз, к желудку. Он скорчился на сидении и плотно зажмурил глаза.

Дилижанс качнулся и стал. Быстро и умоляюще забормотал возница, потом вскрикнул и замолчал. Дверцу дилижанса рванули снаружи:

– Открывай!

Эгерта тряхнули за плечи:

– Молодой человек…

Он через силу открыл глаза и увидел над собой бледное лицо с огромными, часто моргающими глазами.

– Молодой человек… – прошептала девушка. – Скажите, что вы мой муж… Пожалуйста… Может быть…

И, повинуясь инстинкту слабого, который ищет защиты у сильного, она схватила Эгерта за руку – так утопающий хватается за трухлявое бревно. Взгляд ее полон был такой мольбы, такой истовой просьбы о помощи, что Эгерту стало горячо, как на раскаленной сковородке. Пальцы его зашарили на боку в поисках шпаги – но едва коснувшись эфеса, отдернулись, будто обжегшись.

– Молодой человек…

Эгерт отвел глаза.

Дверцу дернули снова, кто-то снаружи выругался, свет в тусклом окошке закрыла чья-то тень:

– А ну, открывай!

От звука этого голоса Солля затрясло. Ужас накатывал волнами, и каждая новая волна перехлестывала другую; холодный пот струился по спине и по бокам.

– Надо открыть, – флегматично заметил писец.

Торговец по-прежнему сжимал в кулаке куриную ногу; глаза его выкатились на самый лоб.

Писец потянулся к дверной защелке; в этот самый момент девушка, отчаявшись найти помощи у молодого человека Эгерта, увидела вдруг темную пустоту под противоположным сидением.

– Минуточку, – примирительно говорил писец тем, кто ожидал снаружи, – защелку заело, минуточку…

Одним ловким движением девушка вкатилась под скамью, и облезлая ткань, покрывающая сиденье, полностью спрятала ее от взглядов снаружи.

Солль плохо помнил, что случилось потом.

Одурманенное страхом, его сознание увидело вдруг лазейку, слабую надежду на спасение. Надежда эта была на самом деле мнимой – но затуманенный мозг Эгерта не понял этого, им овладело одно-единственное, огромное, на грани безумия желание: спрятаться!

Он тащил девушку из-под сиденья, как такса тащит из норы лису. Кажется, она отбивалась; кажется, она укусила его за локоть, изворачиваясь в руках, пытаясь заползти обратно – но Солль был сильнее. Изнемогая от ужаса, он втиснулся под лавку сам, вжался в самую темную щель – и тут только осознал, что произошло.

Он не умер от позора только потому, что в этот самый момент распахнулась, наконец, дверца, и новая волна страха лишила Солля способности соображать. Все пассажиры были выдворены из экипажа; сквозь черную пелену, застилавшую ему глаза, лежащий под сидением Эгерт увидел сначала огромные кованые сапоги со шпорами, потом волосатую, упирающуюся в пол руку и, наконец, дыбом стоящую черную бороду с двумя горящими в ней глазами: