Что такое историческая социология? - Ричард Лахман

Группы интересов у этих имперских держав различались, у каждой из них была своя характерная «помесь государства с корпорациями» (Ibid., р. 127) вкупе с народной готовностью (высокой в Японии, низкой в США) поддерживать войны с иностранными государствами и их оккупацию и известным числом граждан, готовых селиться в колониях (и снова высоким в Японии и низким в США). Британия выбивалась из этого ряда, поскольку в данный период ее колонизация продвигалась главным образом за счет «независимых авантюристов, торговых компаний и переселенцев», пока прочие районы косвенно контролировались «британской экономической и финансовой экспансией» (р. 128). Совершенно конкретные институциональные констелляции власти внутри любой имперской страны создали присущую ей форму империализма, а в своей совокупности эти разнообразные империализмы создали геополитическую ситуацию, когда несколько стран прямо или косвенно контролируют почти весь земной шар.

Манн (Mann, 2003) также рассмотрел ограниченность и провалы американской «войны против терроризма». В отличие от Смита, сосредоточившегося на нестыковках «двоичных кодов», используемых для оправдания войны в Ираке, Манн помещает культуру в общий контекст, когда показывает, что превосходство Америки в сфере военной власти не подкреплено соответствующим потенциалом в других формах власти. Затем он анализирует, как слабость США в политической, экономической и идеологической сферах позволяет не только иракцам, но даже их собственным союзникам оспаривать американские планы, что, в свою очередь, свидетельствует о том, что режимы, которые были покорены военной силой США, по-прежнему способны бросить вызов американским экономическим и политическим интересам. Дополнительным подспорьем для анализа Манна является не только его внимание к изменению во времени (как у Смита), но и то, что он прослеживает, каким образом изменения, касающиеся одной разновидности власти в каком-то одном конкретном месте, сказываются на других формах власти и всей структуре имперского господства в рамках отдельных стран и отношениях между странами.

Внимание Манна сосредоточено главным образом не на завоеванных и доминируемых территориях, а на самих империях, и, поскольку он пишет всемирную историю, у него нет возможности заниматься детальными сравнениями. В этом отношении его анализ схож с анализом взаимовлияния миросистемных циклов и исторического развития миросистемы, предложенным Валлерстайном и Арриги для объяснения ухода одного гегемона и замещения его другой доминирующей капиталистической державой. Во второй главе мы обсуждали, что их анализ, предназначенный для объяснения работы миросистемы в целом, не вполне подходит для объяснения того, почему отдельные страны или регионы перемещаются между ядром, полупериферией и периферией. Их теория неспособна объяснить и то, почему некая конкретная страна или империя в одну эпоху становится гегемоном, а затем утрачивает свои позиции, уступая стране, бывшей некогда на положении меньшей державы.

Наиболее последовательная попытка показать, как сказываются империи на экономическом развитии колониального периода и периода, наступившего после получения независимости, была сделана Джеймсом Махоуни (Mahoney, 2010) в его сравнении латиноамериканских колоний Испании, с последующим сопоставлением их с американскими колониями Британии и Португалии. Большой инновацией Махоуни была демонстрация того, как сложность доколониальных институтов сказалась на самой природе колониализма, а следовательно, на степени развития в условиях колониализма, а затем и после получения независимости. Он прослеживает четырехэтапное развитие каждой территории, колонизированной испанцами: социальные институты до прихода испанских завоевателей; структура, созданная в первую, меркантилистскую фазу испанского владычества; то несколько видоизмененное состояние колониального управления, которое имело место при либеральном правлении Бурбонов в XVIII веке; и, наконец, социальный порядок, возникший после получения независимости.

Тщательное ознакомление Махоуни с историей каждой страны привело его к ясному осознанию того, что для некоторых стран, прежде всего Чили и стран Центральной Америки, существовал еще один момент структурной трансформации, вызванный войнами XIX века. Махоуни объясняет, как война помогла Чили и Коста-Рике сделать большой шаг в социальном и экономическом развитии, который не был бы возможен без нее, тогда как в остальных странах Центральной Америки война привела к власти реакционные элиты, которые до сих пор сдерживали и продолжают сдерживать ее развитие. В случае Коста-Рики ее изолированность от войн в остальных частях Центральной Америки обусловила консолидацию там либерального правительства.

Для Чили же война была и непосредственным экономическим стимулом, и способом присовокупить к ее территории земли, богатые нитратами. Анализ Махоуни дополняет анализ Цейтлина, который мы видели во второй главе. Махоуни выявляет тот период, когда благодаря войне социальная структура Чили стала открытой, и одновременно раскрывает долгосрочные последствия, которые это имело для экономического развития. Цейтлин же прослеживает ту внутреннюю политическую причину, которая оказалась подлинным двигателем изменения: новые нитратные земли создали новую горнодобывающую элиту, что ударило по старой элите, нарушило классовые отношения и сделало возможными две гражданские войны, создавших определенный тип государства и слегка обновивших состав чилийских элит, позволяя таким образом происходить какому-то, пусть и все еще ограниченному, экономическому развитию.

Что касается других стран испаноязычной Америки, после получения независимости их относительное положение осталось практически неизменным. Знаменитое скатывание Аргентины от одной из богатейших стран в мире в 1920-х годах к ее нынешнему положению, которое не дотягивает даже до уровня самых бедных западноевропейских стран, согласуется с упадком в эти десятилетия испаноязычной Америки в целом. Аргентина и Уругвай остаются на вершине латиноамериканской иерархии, как раз там, где они и были сто лет назад. Их позиции на континенте и на мировой арене и уровни социального развития до сих пор формируются их стародавними траекториями в качестве торговой периферии испанских Габсбургов, ставшей ядром либеральных колоний испанских Бурбонов.

Торговый колониализм заложил особый тип политии, систему эксплуатации, которая использовала принудительные методы контроля за рабочей силой при добыче сырья (прежде всего, драгоценных металлов, но также и сельскохозяйственной продукции). Конкретные формы контроля за рабочей силой варьировались в зависимости от того, с какой социальной структурой сталкивались первые конкистадоры. Несмотря на вариации системы правления, во всех колониях правящая колониальная элита имела одну общую черту: для нее была характерна тесная взаимосвязь, переходящая едва ли не в полное слияние, чиновников, духовенства, землевладельцев и купцов. Колонии отличались друг от друга лишь размером элиты и тем, насколько прочно она сумела встроиться в завоеванные общества. Чем больше, богаче, сложнее было доколониальное общество, чем более устоявшимся оно было, тем увереннее смогла прижиться меркантилистская колониальная элита, отражая вызовы как со стороны испанской короны, так и со стороны коренных народов и создавая себе состояния в ущерб будущему развитию. Там, где слой этой элиты был