Что такое историческая социология? - Ричард Лахман

тонок, как, например, в периферийной Аргентине, Бурбоны обнаружили пустые пространства — как в географическом, так и в структурном смысле, — куда они могли насаждать новые либеральные элиты, которые подогревали экономическое развитие. Махоуни мало что может сказать по поводу того, какое влияние оказывали колонии на метрополию. Огромную силу его анализу придает то, что он нашел систематический способ дифференцировать доколониальные общества и представить их различия друг от друга в нескольких плоскостях, чтобы объяснить те или иные испанские, а в сравнительной главе британские и португальские стратегии по контролированию народов и земель в тех колониях, которые были завоеваны европейцами. По сути, он считает, что различия между типами колониализма или формами имперского владычества складываются тогда, когда к коренным народам приходят колонизаторы и завоевывают их. Политическая и культурная жизнь метрополии не формирует эти различия заранее.

Широта и богатство сравнительного исторического анализа Махоуни позволяют ему строже, чем когда-либо ранее, объяснить, почему землям с густонаселенными, развитыми политиями, которые были колонизированы европейцами, всегда так трудно избежать периферийной позиции. Меркантилистские колонии ядра никак не могли достичь более высокого экономического развития, потому что, пока они находились под меркантилистским правлением, там сложились элиты, которые не получилось бы упразднить либеральными реформами. В конечном итоге либерализм имел значение главным образом для бывших периферий, открыв возможности для новой коммерческой элиты в Аргентине. Что касается большого числа остальных стран колониального мира, либерализм пришел к ним слишком поздно.

Империи, как нас учит Манн, никогда не бывают исключительно экономическими, военными или культурными порождениями. И тем не менее научные работы, сосредотачивающиеся на одном или двух аспектах империализма, могут представлять собой большой прорыв в постижении, если ими, подобно исследованию Махоуни, будет основана концептуальная структура, позволяющая в точности определить причинную роль анализируемых факторов, а следовательно, создан базис для того, чтобы показать, когда и как в эту причинную цепь включаются прочие социальные силы, как только что мы в общих чертах обрисовали для цейтлиновского анализа чилийской политики.

В некотором переломном отношении параллельно исследованиям Махоуни движутся исследования по германскому колониализму Джорджа Стайнмеца (Steinmetz, 2007, 2008). Подобно Махоуни, он сравнивает колонии в рамках отдельно взятой империи, а именно Германии. Подобно Махоуни, аналитический приоритет он отдает лишь одному аспекту империализма. В работе Стайнмеца это идеологическая власть. Германская империя особенно хорошо подходит для изучения культуры. Она была создана позже империй других европейских имперских держав (хотя и не позже американской империи). Колонии Германии выбиваются из общего ряда, потому что в экономику страны они не вносили практически никакого вклада: германская империя была создана главным образом из соображений престижа и с подачи германских элит, боровшихся друг с другом за власть, престиж и должности в колониальной администрации, а не за финансовый куш. В результате германские колониальные элиты пользовались большей автономией от групп интересов метрополии, чем аналогичные испанские, французские или британские элиты (ведь доход от этих колоний был весьма мал). Соответственно, Стайнмец показывает, как колониальные элиты вступают в идеологическую и бюрократическую конкуренцию за власть без досаждающего давления финансовых кругов метрополии.

К каким же выводам он приходит? Во-первых, колониальные чиновники прибывали на завоеванные земли не просто как отдельные лица. Скорее, они прибывали как представители элит, перенесенные с родной почвы и сохраняющие в колониях свою особую идентичность. Три основополагающие германские элиты, «дворянство, имущая буржуазия и Bildungsbürgertum (то есть образованный средний класс)» (Steinmetz, 2008, р. 597), прибывали в колонии, привозя свои особые формы капитала, который они использовали для получения контроля над германским колониальным правительством. Главной ареной борьбы была «политика в отношении туземного населения». Каждая элита заявляла претензии на «этнографическую экспертизу», основываясь на той разновидности культурного капитала, который она принесла в колонии из Германии.

Стайнмец показывает, как «затянувшееся соперничество между разными фракциями расколотого господствующего класса может помешать полю устояться (settled), усиливая при этом его автономию, тогда как образы действия, специфичные для конкретных полей, становятся более систематичными и ясно определенными» (Steinmetz, 2008, р. 600), и оно же обеспечивает базис для того, чтобы колониальные элиты, и в индивидуальном, и в коллективном отношении, «со временем усилили свою автономию от государства-метрополии» (Ibid., р. 591–592). Иными словами, хотя три германские элиты боролись друг с другом за то, как вести дела с туземцами, борьба эта велась на основе экспертного знания, которое, как они заявляли, было отточено ими до совершенства благодаря непосредственному опыту владычества над туземцами конкретно тех колоний, которые они населяли. Поскольку каждая из элит высказывалась с позиции экспертного знания, они смогли еще более решительно обозначить свое коллективное отличие от тех, кто формально занимал более высокое положение по сравнению с ними, от тех элит в метрополии, которые из Берлина лоббировали назначение чиновников, и от элит других колоний, экспертное знание которых было иным (из-за того, что иными были туземцы, которыми они правили) и не могло быть автоматически перенесено в реалии другой колонии. Свои претензии на обладание экспертным знанием колониальные элиты использовали для того, чтобы не дать немцам из метрополии возможность осуществлять прямое вмешательство в колониальную политику или оказывать на нее косвенное влияние через заключение союза с одной колониальной элитой против других в обмен на принятие стратегических решений или на долю колониальной поживы. Свидетельством этого стала растущая способность колониальных чиновников предпринимать шаги, противоречащие интересам капиталистов метрополии или даже геополитическим интересам центрального германского правительства. Также это доказывается различиями в политике по отношению к туземцам, которая проводилась чиновниками в Юго-Западной Африке (где немцы устроили геноцид), Самоа (где с туземцами обращались как с антропологическими диковинами) и Циндао (где с уважением относились к китайской культуре, в то время как население подвергалось экономической эксплуатации и было политически бесправным), — различиями, которые не могут вытекать из экономических или геополитических соображений.

Стайнмец показывает, как изменяются со временем колониальное правление и политика в отношении туземцев и как они варьируются от колонии к колонии. Поскольку Стайнмец так подробно описывает конкретные условия германской империи в целом и различия между колониями, его труд, подобно труду Махоуни, служит базисом для других ученых, изучающих, как способы использования элитами культурного капитала в других империях сказываются на системах правления. Однако сравнение колоний не позволяет увидеть, как колонии и созданные колониализмом германские элиты влияли на политическую и экономическую жизнь метрополии. Во многом это обусловлено особенностями германской империи, а именно — не слишком высоким значением колониализма для германской экономики. Достоинства данной работы, связанные со вскрытием переломной динамики в колониях, имеют свою оборотную