Наркомпуть Ф. Дзержинский - Самуил Зархий

Подшивка отложена в сторону. Дзержинский устало встает и делает несколько шагов по салону. Но знакомое покалывание в сердце и какая-то слабость во всем теле побуждают его прилечь на диван.

«Болезнь, видимо, свое дело делает, — мелькает мысль у Феликса Эдмундовича. — Недаром доктор Гетье так подозрительно долго выслушивал и выстукивал меня во время последнего осмотра. Снова, в который раз, он говорил: — Строго соблюдайте предписанный вам режим — трудиться не более восьми часов в день. Забудьте о вечерних и ночных занятиях. Никаких эмоций на работе, никаких волнений! Побольше отдыхайте…».

— Никаких эмоций на работе, — мысленно, с иронией повторяет Дзержинский, — значит безразлично относиться к делу, что ли?.. Отдыхать побольше. А что толку? Не умею я отдыхать… Два месяца назад был в отпуску, а улучшений никаких… Правда, в Крыму я кое-какими делами занимался, но не сравнить же с напряженной до предела работой в Москве. Отдыхать… Разве Владимир Ильич, направленный по предписанию врачей в отпуск, не продолжает в Горках работать? Разве оттуда не идет поток его распоряжений, записок, телеграмм?

Напрасно тогда Владимир Ильич предложил на заседании Политбюро, чтобы мне продлили отпуск. Даром потерянное время, а нам его отпущено так мало. Мне лично для поправки здоровья отпуск ничего не дает. Перед отъездом из Москвы я работал уже из последних сил. Отсюда вывод — держаться, пока стоишь на ногах. Что успею сделать, то мое. Вот только бы не свалиться, продержаться, пока вывезем хлеб из Сибири…

Сибирь! Все мое печальное знакомство с ней — это двукратное следование по этапу в дальнюю ссылку. Навсегда останется в памяти заунывный мотив старинной каторжной песни:

Динь-бом! Динь-бом!Слышен звон кандальныйДинь-бом! Динь-бом!Путь сибирский дальний…

Дважды отшагал я путь сибирский дальний и дважды бежал оттуда, долго не задерживаясь на месте ссылки. Тогда Сибирь была благосклонна ко мне — на ее просторах я ни разу во время побегов не попал в лапы жандармов… А как доведется мне в Сибири теперь, когда я еду туда не лишенным всех прав ссыльным, а полномочным представителем Советского государства? Как сумею я там справиться с поручением партии — организовать вывоз более шестнадцати миллионов пудов грузов в очень сжатые сроки?

«Организовать» — это очень емкое слово, тем более, что положение на дорогах Сибирского округа весьма и весьма неясное. По сути дела предстоит решать сложное уравнение со многими неизвестными.

Неизвестно, где взять недостающие паровозы и вагоны? Неизвестно, хватит ли локомотивных бригад? Неизвестно, как будет с топливом, удастся ли повысить производительность местных угольных шахт? Где достать металл для ремонта подвижного состава? Как обеспечить железнодорожникам хоть минимум продовольствия, которого они не получают? Какой силы достигнут нынешней зимой жестокие сибирские морозы и бураны, снежные заносы, способные в течение часа полностью парализовать движение на главном ходу магистрали? А сколько еще неизвестных членов уравнения обнаружится уже во время решения поставленной задачи?..

Феликс Эдмундович встал, вышел в коридор и попросил у проводника стакан чаю. Затем сел к столу и углубился в чтение газет.

За окном стояла темная безмолвная ночь. Лишь изредка мелькали тусклые огни слабоосвещенных станций и разъездов. Поезд мчался без остановок по Северной дороге. Где-то еще далеко, далеко лежал Урал, за которым начиналась Омская магистраль. Там впервые предстояла встреча с сибирской неизвестностью…

Чрезвычайное поручение

… Я должен сосредоточить всю свою силу воли, чтобы не отступить, чтобы устоять и не обмануть ожиданий Республики. Сибирский хлеб и семена для весеннего сева — это наше спасение…

Уже больше суток шел на Восток литерный поезд особого назначения. Угас короткий январский день. Дзержинский включил настольную лампу и продолжал читать объемистый доклад Главной инспекции о состоянии железных дорог Сибирского округа.

Чем дальше он читал, тем больше поражался поверхностному подходу ревизоров к делу. На десятках страниц описывались недостатки, которые имеются везде и всюду. А вот главного — ответа на вопрос, почему из месяца в месяц падает вывоз хлеба из Сибири — народный комиссар не находил. В то же время в выводах инспекции утверждалось, что дороги вполне подготовлены к продовольственным перевозкам, работа управления округа поставлена «довольно высоко» и руководители хорошо знают положение на линии.

«Возмутительно! — подумал нарком. — Если бы это было правдой, разве пришлось бы Центральному Комитету партии и ВЦИКу оторвать меня от неотложных дел в НКПС и ВЧК, чтобы направить сюда для принятия чрезвычайных мер…».

Дзержинский раздраженно написал на полях докладной записки: «Очковтирание».

Не успел Феликс Эдмундович отложить папку в сторону, как за окнами вагона раздались какие-то негромкие, глухие взрывы. Поезд, резко затормозив, так что настольная лампа чуть не опрокинулась, остановился.

Нарком бросился к окну, поднял штору, но в густых сумерках ничего нельзя было разобрать.

Встревоженная резкими звуками, похожими на выстрелы, и неожиданной остановкой из соседнего вагона выскочила охрана экспедиции.

— За мной! — скомандовал на ходу комендант поезда Беленький.

Выхватив маузеры и наганы, чекисты побежали к паровозу и невдалеке от него увидели группу людей, копошившихся на рельсах при свете костра и ручных фонарей.

— Что вы тут делаете? — грозно окликнул их Беленький, взяв карабин на изготовку.

— Рельсу меняем, — испуганно ответил железнодорожник в длинном тулупе. Я начальник 68-го разъезда…

— А почему меняете перед самым проходом литерного поезда? — суровым тоном спросил Беленький. — Что за взрывы слышны были?

— Это Козлов, как заметил трещину в рельсе, сразу сигнальные петарды подложил, ограждение, значит, сделал, — объяснял начальник разъезда. — Прибежал он ко мне, а я вызвал из казармы ремонтную бригаду.

Заподозрив диверсию, комендант поезда оставил четырех чекистов-транспортников наблюдать за сменой рельса, а сам решил допросить ремонтного рабочего Козлова и предложил ему следовать за ним.

По дороге Беленький увидел Дзержинского, спустившегося со ступенек своего вагона, и доложил о происшествии.

— Зайдите ко мне, — приказал нарком.

В вагоне Феликс Дзержинский внимательно вглядывался в стоявшего перед ним высокого и худого путейца. Он был одет в старую, видавшую виды, солдатскую шинель. На голове — буденовка с нашитой красной звездой. Ноги же обуты в лапти. Из перекрещенных на икрах обор виднелись онучи из шинельного сукна. На переброшенной через плечо веревке висел огромный гаечный ключ. Чехол с сигнальными принадлежностями был прилажен к солдатскому поясу.